Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

к которым сам уже принадлежал. А что ещё может быть важнее для одиннадцатилетней девочки? Как приятно, когда тебя держат не за бесполого подростка, а за взрослого человека. Когда она с восторгом поведала отцу о разговоре с внуком Льва Семёновича, тот только пожал плечами и еле заметно фыркнул. Слышавшая всё это мать поинтересовалась:

– И что ты ответила?

– Что они мне нравятся.

– Ну и молодец, – усмехнулся отец.

Вернувшись в то лето из Рузы, она нашла среди отцовских пластинок 5-ю симфонию Малера и послушала. К концу несколько заскучала, но первая часть потрясла сказочной мощью.

Такой яростной борьбой с окружающей скукой Аглая была в кавычках обязана своей семье. Её не держали в чёрном теле, наоборот, родители – оба музыканты – предпочитали среди всех методов воспитания наиболее демократичный. Они никогда не диктовали дочке, с кем дружить, что читать, как одеваться. Радеющий за антиавангардную строгость в музыке, папа в отношении Аглаи словно реализовал свою нераскрывшуюся тягу к свободе.

Но в одном отец и мать проявили непреклонность.

Никакой другой карьеры, кроме музыкальной, для дочки они не приняли бы.

Ослепительных музыкальных данных у Аглаи не наблюдалось, но Динских это не пугало. Они знали великую силу музыкальной семейной солидарности. И хоть в ЦМШ или Гнесинскую десятилетку они её отдать не рискнули, чтобы преждевременно не сошла с дистанции, в средней музыкальной школе № 13, что на Кутузовском проспекте в знаменитом доме для членов Политбюро и прочей партийной верхушки, определили её к самому лучшему преподавателю, Ирине Светлокрынкиной, фанатично преданной своему делу даме с длинными седыми волосами, чуть похожей на ведьму. Аглая сначала побаивалась её, но потом уговорила себя, что она никакая не ведьма, а просто фея в возрасте. То было недалеко от истины. Светлокрынкина в жизни отличалась кротостью и благонравием, на учеников никогда не повышала голос, но не прощала нерадивости и вульгарности. Занималась Аглая усидчиво, после восьмого класса поступила в музыкальное училище при консерватории на дирижёрско-хоровое отделение, а потом в саму консерваторию. Динский следил, чтобы ей доставались самые лучшие педагоги по всем дисциплинам. В училище её распределили в класс к великолепному дирижёру Игорю Агафонникову, а в консерватории к не менее знаменитому педагогу Борису Куликову, да ещё к тому же и консерваторскому ректору. Сама Аглая относилась к музыке – как жители приморских городов к морю. Это, конечно, прекрасно, но этого так много и это так постоянно, что самая острая любовь притупится. Некоторая властность характера помогала ей при работе с хором. Ещё она млела от того, как выглядит на дирижёрской подставке, и на каждом концерте или экзамене просила отца обязательно фотографировать её со всех возможных ракурсов. Отец не зло поругивался, наставлял её, что самолюбование – неприличное качество для музыканта, но всё же возился с проявкой фотографий, запираясь в тёмной кладовой.

Отец, как многие советские родители, сам не отдавая себе отчёта, принимал решения за Аглаю, не спрашивая, что ей нужно. Бывало, это совпадало с желанием девушки, бывало – нет. Когда он через Союз композиторов пробил на их семью вторую машину и заставил Аглаю учиться в автошколе, она протестовала поначалу. Зачем ей это? Пусть мужчины или тот же отец её возит. Но потом увлеклась и получала от вождения огромное удовольствие. Свой жигулёнок она полюбила почти как человека, ставила его, к удивлению многих соседей, в гараже довольно далеко от дома и старалась по пустякам не гонять. Если только за город или куда-нибудь в поездках по городу. Не понимала тех, кто ездил на машине на маленькие расстояния. Какая-то в этом крылась для неё мелочность. Машина ведь – не средство передвижения. Это ритуал, удовольствие. Живи она чуть дальше от консерватории, возможно, её категоричность в этом вопросе не оставалась бы столь неизменной.

Но она жила близко.

Тело Аглаи сейчас изнутри окатывали то волны холода, то приступы жара. Она вся сжалась, прижав к груди плед.

За окном зимние сумерки усмирили дневной свет, а в небе вдруг появились чёрные разводы туч, смотревшиеся красиво и чуточку зловеще.

Похоже, она простудилась.

Она вздохнула, прошла в комнату родителей, достала из тумбочки градусник, вставила под мышку и вернулась под одеяло.

Ей во что бы то ни стало надо встретиться с Арсением. Сколько он пробудет в Москве? Какой он теперь? Но как всё это организовать? Если позвонить, то трубку, скорее всего, возьмёт Дмитрий. Она несколько раз за последнее время неосмотрительно интересовалась у Димки, нет ли вестей от брата, рассказывала, что помнит его как партнёра по теннису в Рузе, даже намекала, что немножко была влюблена в него, и в какой-то момент поняла, что мальчишка ревнует, хоть и не подаёт виду.

Тогда она посмеялась над этой ревностью!

По дому ходили слухи, что разрыв в семье Храповицких произошёл страшный и две половины семьи давно не общаются.

Аглаю рассмешила Димкина показная отвага, с которой он плёл ей про то, что на каникулах навестит отца и брата в Ленинграде.

Кто мог предположить, что Арсений объявится в Москве!

Аглая достала градусник.

Температура в пределах нормы.

И вот они втроём.

Дед и два внука!

Как давно Лев Семёнович мечтал о том, чтобы два мальчика встретились.

Арсений, обладавший чрезвычайно чутким обонянием, уловил, что от Димки чуть-чуть тянет спиртным.

Это обеспокоило его, и он подумал, надо ли ему переживать из-за этого. Решил, что не надо. Выпившим брат не выглядел. Наверное, дёрнули с Аглаей какой-нибудь слабенький коктейль. Сколько же Аглае сейчас лет? Она старше Димки лет на пять.

– Мама ещё не пришла? – Димка плюхнулся на кухонный диванчик и начал намазывать кусок хлеба маслом.

– Погоди, а то аппетит перебьёшь перед обедом, – укорил дед Диму. – Мама у тёти Генриетты. Обещала скоро вернуться. Придёт, и будем кушать.

По выходным Светлана Львовна, Лев Семёнович и Димка ели поздно, зато между завтраком и обедом много пили чая с бутербродами.

– Как прогулялся? Не замёрз? Давай чайку горяченького? Мы с Арсением уже выдули чашек по пять.

– Можно. – Димка заулыбался при мысли, что скоро отхлебнёт обжигающую жидкость. Он обожал сладкий горячий чай.

– Дед, а что это на Арсении? Неужели это тот костюм, что тебе мать подарила?

– Да, а что? – Лев Семёнович чиркнул спичкой по коробку, потом открутил ручку горелки и зажёг конфорку, издавшую нечто похожее на тихий плевок.

– У меня же так много разных футболок и тренировочных. Лучше дал бы что-нибудь моё.

– Я без тебя постеснялся…

Димка вдруг вскочил:

– Арсений, пойдём выберем, что тебе надеть.

– Ну, пойдём.

Они общались не как не видевшиеся много лет братья,