Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

салфетку. После этого она стремглав побежала обратно. Шура опешил, растерялся, хотел догнать её. Но тут подошёл автобус, и его нельзя было пропускать, иначе следующего прождёшь неизвестно сколько.

Несмотря на поздний час, на каждой остановке кто-то заходил, и Лапшин никак не решился раскрыть неожиданный презент. Мало ли что там? Неприятностей и так хоть отбавляй.

Только у своего подъезда, убедившись, что вокруг никого нет, он вынул из кармана свёрток из кружевной салфетки. В нём оказались маленькие, изящные и дорогие на вид женские часики. Он удивлённо разглядывал их. Что всё это значит? Что хотела этим жестом сказать незнакомая ему иностранка?

На следующий день они увиделись со Шнееровичем на работе. Кинохроника им тогда досталась на редкость пафосная. На экране мелькали встающие из руин советские города, вырастали крупные планы передовиков производства, беспрерывно улыбающихся, колосились бескрайние колхозные поля, слаженно, как танки, передвигались трактора и комбайны. Нескончаемые кадры, нескончаемое ликование, нескончаемое восстановление народного хозяйства, долгожданное счастье мирной жизни. А музыкальный фон всему этому великолепию создают два изгнанных из консерватории еврея.

Когда шли к метро, болтали о диковинном вчерашнем дне.

– Я читал, что лягушатники не отличаются особой щедростью, а Франсуа вчера прямо потряс. Вот что значит любовь. Хотел на Люду впечатление произвести, – рассуждал Михаил.

– Так-то оно так, – Лапшин сделал многозначительную паузу, – но не забывай, где Люда вчера была. Возможно, Франсуа стремится таким образом спасти её. А что? Франция нам не враг. Вот возьмут и разрешат им жениться. Франсуа дипломат. Скандал поднимет, если с Людой органы задумают сотворить что-нибудь нехорошее. Но, сам понимаешь, не исключено, что всё усложнится. И всем будет хуже.

– Что-то ты настроен чересчур пессимистично, друг мой, Александр! Разуверился ты в силе любви, – делано вымолвил Шнеерович. – Нам уже хуже не будет. А что до Евгения?.. То не надо ему было болтать на каждом углу, что советская власть – полное дерьмо. И напиваться как сапожник. Так ведут себя те, кто не совсем в себе.

– За то, что не совсем в себе, в тюрьму не сажают. Для этого есть врачи.

– Хм, смотря, что иметь в виду под «не совсем в себе». – Шнеерович посерьёзнел, видимо припомнив о чём-то крайне неприятном.

– Ладно. – Лапшин не собирался всё это больше обсуждать. – Мы с тобой мало что можем изменить теперь. Наше мнение никого не волнует. Дай-ка я покажу тебе одну вещь. – Он сунул руку в карман, порылся там, потом вынул. На ладони Лапшина маленькие часики, вчера подаренные ему иностранкой, уместились целиком.

– Ничего себе. – Шнеерович выгнул шею, как жираф, потянувшийся за кормом. – Откуда это у тебя?

Александр поведал другу таинственную историю появления у него этой вещицы.

– Вот это да… Она влюбилась в тебя. Точно влюбилась. Вот и оставила память о себе. Отдала самое ценное, что у неё было. Страшно красиво и трогательно. – Шнеерович бережно взял часики и разглядывал их то снизу, то сверху, то сбоку, как заправский оценщик в ломбарде.

– За что влюбляться в меня? Не смеши. – Лапшина весьма позабавило заявление Михаила.

Но Шнеерович так увлёкся разглядыванием иноземного подарка, что не ответил.

Затем пробормотал себе под нос:

– А что ты собираешься с этой прелестью делать, если не секрет?

– А что с ней делать? Буду хранить как память. Что ещё?

– Не глупи. Вещь, очевидно, очень дорогая. – Михаил глубоко вздохнул и решительно выдохнул. – Дай мне её на день. Я приценюсь кое у кого. Не против?

– Как-то это неудобно. – Шуре не понравилось то, как Шнеерович повёл себя.

– Да брось ты! Вдруг она шпионка? Нагрянут к тебе и спросят, где часы. А ты скажешь, сдал в скупку. И всё. С тебя взятки гладки. Избавимся побыстрее от этой красоты и денег получим.

Лапшин всегда поражался, как в Шнееровиче уживались хрупкость и тонкость натуры с удивительно бытовым, довольно пошлым гедонизмом. Среди его знакомых попадались такие типы, с которыми Шура не связывался бы ни при каких обстоятельствах.

Однако в тот момент подозрительные знакомства Шнееровича очень пригодились. Подарок незнакомки удалось выгодно сбыть на чёрном рынке, и у друзей на время появились приличные деньги. Нищета чуть-чуть отпустила их. То, что «прибыль» должна быть поделена пополам, даже не обсуждалось. А как ещё?

Лапшин и Шнеерович несли свой горький удел как братья.

А Шнеерович так возбудился от удачи, что частенько пускался в праздные размышления о том, что бы ещё продать. Однако размышления так и остались размышлениями.

1949 год закончился. Франсуа и Люда получили от советской власти разрешение на брак и в начале марта уехали во Францию.

У дипломата кончился срок его пребывания в СССР.

1950 год проскочил в заботах. Катастрофичность бытия стала обыденной. Лапшин и его близкие привыкали к такой жизни и благодарили судьбу, что они на свободе, не голодают и имеют крышу над головой. Шуринька не оставлял сочинения, хотя и никаких надежд на исполнение своей музыки не питал. С музыкантами, кроме Шнееровича и иногда Норштейна, не общался.

Сенин-Волгин получил 10 лет за антисоветскую деятельность.

Никого из борисоглебской компании на Лубянку больше не вызывали.

Весной 1951 года все жители СССР переживали за судьбу корейских братьев-коммунистов. После парада 1 Мая, где Ленин и Сталин с привычной симметричностью соседствовали на декоративно-классицистской стене ГУМа, Москва обрела сухую ясность асфальта, воздуха, неба, вымытых хозяйками окон, ясность набухающей сирени и стройности тополей, ясность ранних утр и стойкого понимания, что весна наконец победила.

То же самое происходило и с Лапшиным.

Страшная жизнь, что прежде ползала, прыгала, бросалась на людей, караулила их где-то рядом, уступила место другой, не такой вероломной. Сестра его поправлялась, мама тоже чувствовала себя неплохо, Танечка с каждым днём хорошела и светилась, а сам он всё чаще просыпался с ощущением силы, что с ним давно уже не бывало.

Творческие замыслы, ещё зимой бесконечно страшащие своей незавершённостью, обретали простоту, стройность и виделись вполне достижимыми.

В майские дни в кино народ ходил с удовольствием, и Лапшин со Шнееровичем были заняты больше обычного. На одном из сеансов, под напряжённые сводки с корейской войны, согласно которым корейские коммунисты одерживали над пособниками мирового империализма одну победу за другой, Лапшин заметил, что Михаил как-то странно играет, словно не чувствует его, отказывается от ансамбля и вот-вот выбьется из ритма.

Они вышли из служебного входа кинотеатра «Художественный».

Шнеерович попросил у друга папиросу. Свои он уже все скурил.

– Я сегодня, вернее, вчера виделся с Генриеттой, – лишённым тембра голосом сообщил Михаил.

– Да? И как она?

– Она нормально. Веру арестовали.

Этих слов Лапшину было достаточно, чтобы всё в нём перешло в другой регистр – регистр