Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

– Я сейчас принесу. – Лапшин поднялся. Ему очень нравилось слышать всё это о сыне.

– Да что вы! Я сам.

Оба мужчины почти наперегонки бросились в коридор.

Из принесённого коричневого пакета Яковлев извлёк увесистые мандарины, нервно-красные яблоки и свёрток конфет «Мишка на Севере».

– Вот, дружок. Поправляйся. Это полезно и вкусно.

Витя вопросительно посмотрел на мать, и она кивнула. Вскоре комнату заполнил запах цитруса.

Сперва Яковлев обстоятельно, во всех подробностях выяснил, что с мальчиком, как его лечат и когда его ждать в школе, затем увлёкся разговором с Александром Лазаревичем.

Было видно, что собеседники говорят на одном языке и не уступают друг другу в интеллекте. Они упоённо беседовали о перерождении Пастернака в последние годы жизни и о том, принесло ли это ему творческое счастье, или же, напротив, это был акт капитуляции перед общей эстетикой доступности. Витенька не всё разбирал и иногда задрёмывал. В музыке Яковлев тоже выглядел не профаном. Он даже был в курсе системы додекафонии, называл имена Шёнберга, Берга, Вебера, чем немало поразил своего визави. Он поинтересовался, над чем сейчас работает Лапшин, и тот простодушно начал открывать перед человеком, которого видел впервые в жизни, свои сокровенные замыслы. Учитель взял с отца ученика слово, что тот пригласит его на авторский концерт. Лапшин пообещал, хотя заметил, что в ближайшее время ничего подобного не намечается.

Уже в дверях Яковлев улыбнулся и сказал:

– А вам привет от одного поэта.

– От кого же? – удивился Лапшин, не предчувствуя подвоха.

– От Евгения Сенина-Волгина, если вы такого ещё помните. Вера Прозорова также просила вам кланяться. Предатель…

Последнее он произнёс тихо-тихо. Пожалел всё же Витеньку.

Лапшин вернулся в комнату, сел в изголовье сыновней кровати и долго-долго, ничего не говоря, гладил Витю по волосам. Никогда прежде, ни потом Виктор не наблюдал у отца такого отсутствующего взгляда.

Часть пятая

1975

Первое время его однокурсники по Ленинградской консерватории присматривались к нему. Переходы из московских музыкальных вузов в питерские тогда почти не случались, и на Арсении лежало клеймо чужака. Разногласия между московскими и ленинградскими музыкантами начались ещё в те годы, когда Ленинград именовался Петербургом. Доходило иной раз до абсурда. Так, питерские и московские теоретики музыки упорно называли по-разному одни и те же ступени в ладах, бесконечно споря о том, что считать повышенной субдоминантой, а что пониженной доминантой. Разумеется, на появившегося москвича смотрели пристально, надеясь найти в нём какие-то профессиональные изъяны. Арсений никому не навязывал своей дружбы, не забывая проявлять умеренную доброжелательность ко всем, с кем общался. О том, что в Московской консерватории его ещё недавно держали за вундеркинда, в Ленинграде не ведали. Когда же история о сломанном во время конкурса Чайковского пальце и приобретённой вследствие этого сценобоязни проникла в стены здания на улице Глинки, то его товарищи по учёбе, особенно девушки, прониклись к нему тёплым осторожным сочувствием, которое у некоторых перешло в жгучий интерес.

Весна приходит в город на Неве, преодолевая целую череду трудностей. Из февральской темени, из стужи в старинных парадных с огромными лестничными пролётами и прихотливо изогнутыми перилами, из мокрого ветерка над серыми каналами, из мороси гулких проходных дворов она выбирается на проспекты, перекрёстки и площади и своим желанием и жаром растапливает снега, превращая их в огромные, то бегущие, то застывающие лужи. Потом она даёт солнцу высушить эти пресные слёзы уходящей зимы, иногда остывает к своим затеям, и тогда высохший город твердеет в предвесенних заморозках, а вскоре снова воодушевляется, и петровскую столицу наполняют новые запахи, чуть перегретые и пряные. Горожане ещё опасаются переодеваться в весенние наряды, но с каждым днём их взгляды, обращённые к кочующему по небосводу светилу, всё настойчивей требуют настоящего тепла. От такой беспардонности природа, случается, сердится и может на денёк засыпать почти декоративным, но от этого не менее обильным снегом нетерпеливых жителей Ленинграда. На майские праздники поединок весны с собственными капризами достигает апогея, а по их окончании обыкновенно погода устанавливается по-настоящему весенняя, а световой день увеличивается не постепенно, а гигантскими прыжками.

В один из таких майских дней 1975 года, когда стены консерваторского здания уже с трудом удерживали нужную для сохранности дорогих инструментов температуру, а коридоры слегка покачивало от предэкзаменационного оживления, к Арсению подошла его сокурсница Катя Толоконникова и пригласила в ближайшую субботу на день рождения. Арсений согласился не раздумывая, понимая, что отказ её наверняка обидит. Приглашение Катерины пришлось весьма кстати. Ему требовались новые впечатления, чтобы окончательно избавиться от старых.

Катя жила в доме на углу улиц Чехова и Жуковского, недалеко от Литейного проспекта. Отец посоветовал Арсению доехать на трамвае. Маршрут начинался на улице Куйбышева, потом продолжался на Выборгской стороне и в конце концов, завершив петлю, выходил на Литейный проспект. С моста Свободы – особый вид на город. В тот раз, в духоте дребезжащего вагона, глядя в мутноватое трамвайное окно, он впервые по-настоящему погрузился в томительное величие этого места, где от Невы отходит Большая Невка и конструкция набережных становится обманчиво просторной и почти замкнутой, а крыши домов создают иллюзию, что под ними протекает сказочная жизнь.

В тот год он играл несколько прелюдий и фуг Шостаковича. Погружаясь в немного аскетичную, но при этом технически и смыслово предельно насыщенную музыку «Прелюдий и фуг», Арсений частенько задавался вопросом: а как Шостакович мирился с этим городом (ведь он жил здесь достаточно долго), как его нервная и нестабильная натура справлялась с этим имперским ранжиром улиц?

До этого он в Ленинграде ни к кому не захаживал в гости и не знал, каковы настоящие старые питерские квартиры, какие лестницы к ним ведут, как они пахнут, есть ли лепнина на потолках, что видно из окон. Их с отцом жилплощадь на улице Куйбышева, хоть и находилась в самом центре, напротив Петропавловской крепости, которая всеми своими шпилями то возвышалась в их окнах, то, укутанная плотным туманом, полностью исчезала, всё же чисто питерской называться не могла. В ней ничего не напоминало о том, что Ленинград когда-то был Петербургом. Сталинский ампир призван был утвердить другой стиль, отменивший все прежние, лишить здания какой-либо архитектурной преемственности, набрав элементы из разных эпох, причудливо синтезировав их. Требовалось начать историю с нуля, но при этом первый аккорд взять мощно и полнозвучно, с колоннами, с большими балконами, с обилием сомнительных загогулин – в общем, со всем тем, что позже назовут архитектурными излишествами. Порой