Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

Так и, узнав о том, что мать не из-за Сахарова с Солженицыным разочаровалась в папе, Арсений до последнего моделировал некие обстоятельства, некие объяснения случившегося, не смея впустить в себя окончательную правду.

Из-за этого он и поехал тогда искать Саблина во Владимир. Вдруг поездка прояснила бы нечто оправдывающее мать? Лишь посещение Владимирского управления КГБ заставило его забыть о своих фантазиях. Кстати, при всём оглушающем страхе того дня, при всей жёсткости и жестокости, с которой с ним в КГБ говорили, он был благодарен тем людям за то, что, убедившись в его непричастности к делишкам Саблина, они открыли ему кое на что глаза и, как могли, посочувствовали.

Лена управилась в магазине довольно быстро, не дав Арсению окончательно погрузиться в себя. Вручив спутнику купленное, она зацокала каблуками по асфальту так быстро, что Арсений едва поспевал за ней. Потом вдруг остановилась, оперлась на руку растерявшегося юноши и вздохнула:

– Ноги устали. Сколько ни говорила себе на работу не ходить на каблуках, но тяга к прекрасному берёт своё. – Она сдавила запястье пианиста ощутимо сильно и, смешно поджав губы, пожаловалась: – Я без каблуков маленькая и сама себе не нравлюсь.

Михновы проживали в доме на углу Чапаева и Братьев Васильевых. Улицы героя Гражданской войны и создателей культового советского фильма о нём образовывали идеально прямой угол.

С парадной стороны угловой дом, несмотря на грязновато-серый цвет стен, производил весомое впечатление, а за счёт башенки на углу стремился немного вверх; однако во дворе, где притулились подъезды под кривоватыми козырьками, гармония нарушалась сиротским запахом помойных баков, куда жители покорно сносили содержимое своих мусорных вёдер.

– Полагаю, с твоей стороны будет крайне нетактичным, если ты отклонишь моё предложение накормить тебя обедом. Семён напутствовал меня быть тебе сегодня и матерью, и сестрой. Так что уж не мешай мне исполнить поручение мужа до конца.

– Спасибо. – Арсений и правда проголодался.

Его ошеломило, что супруги Михновы проживали в коммунальной квартире. В Москве коммуналок к тому времени почти не осталось, а в Питере они цвели буйным цветом во всей своей прелести и мерзости.

Увидев в коридоре на вешалке старый морской китель, а на полке около белой облезлой двери несколько бескозырок и фуражек, юноша обомлел, но Лена сразу всё объяснила:

– С соседом нам повезло. Он просто чудо. Моряк дальнего плавания. Полгода в рейсе, а когда на суше, почти здесь не бывает. Всё шляется где-то. Семён, правда, его недолюбливает. Говорит, что он форму втихаря иностранцам продаёт. Но я не особенно в это верю. Больно рискованно.

Ещё поразило, какой изысканной, красивой посудой обладало это семейство. На дне суповых, с ажурными краями тарелок проступали рисунки с античными сюжетами, более мелкие тарелки так сияли окантовками, словно на них нанесли настоящее золото, а чашки выглядели столь хрупко, что страшновато было взяться за них.

– Какая посуда интересная! – искренне изумился Арсений, когда Лена большим половником наливала ему дымящийся суп.

– Бабушкино наследство. Больше ничего не осталось. Что-то комиссары разобрали, что-то продали, что-то на продукты после революции обменяли.

Уже не первый раз она как-то странно высказалась о советской власти. Как к этому относиться? Смелая она.

Но окончательно в шоковое состояние студента Ленинградской консерватории привело то, что после этой обиженно-злобной тирады про комиссаров Лена поставила на стол бутылку «Пшеничной» водки, где на этикетке цвёл солнечный деревенский день, а чуть ниже этого сусального пейзажа по полукругу можно было прочесть: «СДЕЛАНО В СССР».

Что было потом?

Он не смог отказать ей, когда она попросила его выпить с ней по рюмочке, хотя после первого же глотка подавился, обожжённый горечью и крепостью. Из-за этого ему сделалось так неудобно, что он снова налил себе полную стопку и тотчас проглотил её целиком. Елена, видя, что Арсений растерян, быстро намазала чёрный хлеб твёрдым, ещё не оттаявшим после пребывания в холодильнике маслом, посыпала его солью и на маленьком блюдечке положила перед Арсением:

– Чего не сказал, что водку раньше не пробовал? Я думала, ты большой мальчик.

– Не пробовал действительно. – Таким вкусным показался кусок обычного чёрного хлеба с маслом и солью, что он, жадно дожевав его, попросил ещё один.

– Смотри не привыкни. Хотя от такой жизни иногда только водка и спасает. – Лена немного наклонилась к нему.

Арсений не счёл нужным уточнять, от какой такой жизни водка спасает любимую жену его консерваторского преподавателя.

А дальше они выпили ещё. Арсений похвалил суп, а Лена посетовала, что в магазинах продаются скверные овощи: почти половину приходится выкидывать.

– Если есть возможность питаться в ресторанах, – заметила она, – ей преступно пренебрегать. Будь у меня достаточно денег для этого, в наши жуткие магазины я бы и не заходила.

Водка, легко проникнув в молодую кровь, на время взяла бразды правления в свои руки. Она поочерёдно вскрыла все его кладовые, где болезненно сжатыми лежали начавшиеся 31 августа 1973 года страдания, и выпустила их на волю.

Лене он выложил всё: торопливо, сбивчиво, с такой решительностью, словно от этой девушки зависело, прекратятся его страдания или продолжатся. Она слушала Арсения, и в ней бурно созревало такое нестерпимое желание близости, какое она за собой прежде не знала. Он не отдавал себе отчёта, что чувствует, но вся та мужская энергия, что так долго была в нём закупорена, готова была вырваться наружу незамедлительно. Поэтому им не потребовалось много времени, чтобы приладить друг к другу губы, руки, ноги, молодые, ничем ещё по-настоящему не насытившиеся тела. Ни он, ни она не сомневались в правильности и необходимости происходящего, не терзались, не просчитывали последствия.

Одна их жизнь кончилась, другая началась, и эту новую они ни за что не променяли бы ни на какую другую.

Экзамен, который, согласно договорённости Михнова с кафедрой, Арсений отыграл в классе, прошёл превосходно. Педагоги потом заинтересованно обсуждали с Семёном Ростиславовичем диковинную сценобоязнь студента Храповицкого, интересуясь, возможно ли избавить от неё талантливого молодого пианиста, ведь такой музыкант растёт, как же ему без большой сцены? Но Михнов только разводил руками, говоря, что всё испробовал и, увы, побороть это несчастье Арсений способен только сам. Постороннее вмешательство только усугубляет его состояние.

Каждый день, предшествовавший экзамену, Арсений встречался с женой своего преподавателя. Она звонила ему, и он, бросая всё, счастливый и сильный, бежал по улице Куйбышева до поворота на Чапаева и попадал в её объятия. Они строго-настрого условились, что сам он никогда не будет ей звонить и искать с ней встречи.