Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

В квартире же Толоконниковых духи Питера жили в каждом сантиметре воздуха, в каждой трещинке лепнины на потолке, в каждой половице, в каждой дверной ручке. Позже Арсений вывел для себя, что город не тонет в болоте, на котором возведён, потому что всеми силами держится за свою историю, за всякий её след, за всякий её призрак, тайно сопротивляясь всем, кто его тащит в немилую ему сторону, только лишь делая вид, что поддался.

Побыв в обществе беззаботно веселящихся однокурсников, Арсений обнаружил, что всё это время рядом с ним существовал другой мир и что он напрасно этого мира сторонился. Его натура, выхолощенная и опустевшая сначала от тягот вундеркиндства, а потом от переживаний по поводу разлада в семье, широко распахнулась навстречу новым людям, так легко принявшим его в свой круг. Он вдруг осознал, что достиг такого возраста, когда вполне может ни перед кем не отчитываться. Эта мысль подействовала на него как инъекция странной свободы, где от раскрепощённости до безнаказанности расстояние в один необдуманный поступок, где будущее приближается к человеку так близко, что он не способен ни разглядеть его, ни оценить.

Родители Кати на время празднования ушли, и приглашённые на день рождения получили в своё распоряжение всю немаленькую площадь квартиры. В гостиной у Толоконниковых при желании можно было играть в футбол, а по коридору кататься на небольшом велосипеде.

Арсений преподнёс Кате изящный томик английского поэта Кольриджа из серии «Литературные памятники» с обложкой цвета хвойного леса в тёмное время суток. Кольриджа ему принёс отец. В те времена любые хорошие книги относились к дефицитным товарам, и их в основном не покупали, а доставали. Разумеется, у сотрудников Пушкинского Дома имелась возможность добывать то, о чём обычным книголюбам приходилось только грезить.

Арсения стихи английского романтика не затронули слишком глубоко. Когда он поделился с отцом планами подарить том Кате, Олег Александрович поддержал его в этом, пообещав в ближайшее время восполнить потерю домашней библиотеки.

Катя осмотрела презент с улыбкой, погладила корешок, с грациозным поклоном приняла присовокуплённый к Кольриджу букет розовых тюльпанов и легко коснулась губами щеки Арсения.

За столом собрались в основном ребята, которых Арсений неоднократно встречал в консерватории, знал по именам, иногда общался по учебным пустякам. Но были и совершенно незнакомые парни и девушки.

Ближе к концу застолья неожиданно появился Семён Михнов, педагог Арсения и Кати, вместе с женой Еленой, белолицей девушкой с огромными глазами. Он вёл себя раскованно, никакой дистанции между ним и студентами не ощущалось. Супруга его весь вечер молчала, не прикасаясь к пище, только выпила бокал белого вина. Видно было, что её немного тяготит это разудалое общество.

В тот вечер Арсений чокался только соком, хотя его и подбивали «не скромничать», поскольку все тут свои.

Когда застольные беседы начали приедаться, хозяйка поставила пластинку с популярными тогда танцевальными хитами, и гости, как по команде, принялись отплясывать на паркете.

Арсений удивился, что ему не кажутся эти песенки такими уж пошлыми и примитивными, как раньше. Плясать со всеми он, правда, не решился, но, когда Катя пригласила его на медленный танец, отказать не смог.

От Кати пахло вином и юностью. В один момент она прижалась к нему, задышала чуть чаще, но, не дождавшись от него того, на что рассчитывала, снова отпрянула.

Когда музыка отзвучала и танцующие принялись неохотно отлепляться друг от друга, Катя шепнула Арсению на ухо:

– Ты прям как скульптура. Красивый, но неподвижный.

Михнов с супругой жили совсем недалеко от Арсения – на улице Чапаева. Они предложили ему подбросить его до дому на такси.

Дома на расспросы отца, как всё прошло, Арсений ничего толком не ответил, только сказал, что было хорошо и весело.

После окончания весенней сессии Арсения Олег Александрович долго уговаривал сына поехать с ним в санаторий в Сестрорецк, но тот ни в какую не соглашался. Надо заниматься, задали на следующий год большую программу, а в санатории наверняка инструмент только в клубе, сможем ли договориться? Арсений выкладывал аргумент за аргументом и убедил в итоге отца, который уехал один, взяв с сына обещание всё же вырваться к нему подышать воздухом хотя бы на пару дней.

Знал бы доктор филологии подлинную причину сыновнего упрямства, не оставил бы его одного.

Но Арсений, несмотря на всю свою спокойную открытость и чистое простодушие, рано научился хранить и свои, и чужие секреты даже от самых близких.

Елену Михнову Арсению больше нравилось называть Алёнушкой. Что-то в этом сочетании букв, сначала отчётливо-белом, а потом будто тающем, сумеречном, завораживало его, окунало в кружева уютного детства и сладких сказок; и в то же время, когда он называл её так, иногда обращаясь к ней, а иногда просто в одиночестве мягко перекатывая на языке гласные и согласные звуки, в нём бушевало яростное, новое, безотчётное чувство: она моя. Бушевало, стремясь побороть стыд и страх, и от бесполезности такой борьбы доходило до исступления, до желания немедленно овладеть ею, где бы она ни была.

До встречи с женой своего консерваторского преподавателя отношения мужчин и женщин существовали вне Арсения, он воспринимал их умозрительно, со стороны, они никак не связывались в нём с физиологией. Часть его натуры формировалась в некой мёртвой зоне, недоступной не только чужому глазу, но остающейся непознанной и не открытой самим Арсением. Это его неведение о себе с определённого момента привлекало к нему женщин, но в силу того, что в Москве он большую часть жизни проводил за фортепиано, а в последний московский год чуть не сгинул под неподъёмными плитами рухнувшей семьи, ни к чему конкретному этот интерес не приводил.

Кто-то должен был пролить свет на ту его часть, что так долго пребывала в глубокой тени.

Семён Ростиславович первые месяцы занятий с Арсением ещё надеялся, что ему удастся заставить ученика перебороть сценобоязнь, но он довольно быстро отступился от этого, осознав, что если ученик преодолеет себя, то только сам, без чьего-либо участия, а вмешательство со стороны только навредит.

На кафедре, когда он просил разрешить Арсению играть программу отдельно от всех, в классе, сначала никак не могли взять в толк, что хочет от них молодой педагог. Но горячность, с которой он рассказывал о психологической травме ученика, о его ярчайших способностях, которые необходимо развивать, чтобы не лишать музыканта шанса когда-нибудь побороть себя, всё-таки склонила чашу весов в пользу Арсения и Михнова, и фортепианные мэтры Ленинграда согласились