Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

Михнов всегда старался войти в положение своих учеников, настроить их на то, чтобы они максимально полно раскрылись, но при этом никому не показывал особого расположения. Однако Арсения он всё же немного выделял. В нём не было ни капли пошлости, ни грамма налёта житейского, приземлённого, его трактовка произведений отличалась неоспоримой ясностью. При этом его глаза выдавали в нём человека ранимого, которого следует опекать, чтобы эта чистота сохранилась в мире подольше.

Спустя пару дней после дня рождения Кати Толоконниковой Михнов остановил Арсения, играющего на уроке фа-мажорный этюд Шопена из десятого опуса, и сказал:

– Послушай, до экзамена ещё две недели, а ты уже готов на все сто. Думаю, тебе стоит немного переключиться, чтобы не перегореть. Поучи что-нибудь на свой вкус, а программу отложи на недельку.

Арсений поглядел на педагога не без удивления, прежде ему не приходилось сталкиваться с такими методами: «Наверное, он перестраховывается, боится, что я даже в классе себя накручу и ничего не смогу сыграть. Хочет, чтоб я был в максимально комфортном состоянии. Может, он и прав».

– Ко мне можешь не ходить неделю, – продолжил Михнов. – Да… кстати, есть идея. Ты, наверное, Ленинград совсем не знаешь. Моя жена Лена работает экскурсоводом. Хочешь, поговорю с ней, и она устроит так, что ты присоединишься к какой-нибудь из её групп?

Арсений замялся. Предложение Михнова неделю передохнуть от занятий с ним в классе пришлось как нельзя кстати. Ведь вчера позвонил дедушка. Перезванивались они и раньше, первый их телефонный разговор состоялся в начале марта, но с каждым звонком оба всё яснее ощущали, что им необходимо увидеться. Лучшего момента, чем этот, когда Михнов сам настаивает, что Арсению требуется пауза, может и не быть. А вот экскурсии… Зачем ему эти экскурсии?

Арсений вежливо отказался от предложения получше познакомиться с городскими достопримечательностями и сообщил, что воспользуется предоставленным ему временем, чтобы съездить в Москву, если Семён Ростиславович не против.

Однако после поездки в Москву, встречи с дедушкой и появившейся уверенности, что этим встречам ничто не мешает повторяться с такой периодичностью, с какой дед и внук пожелают, Арсений сам позвонил Михнову и сообщил, что передумал насчёт экскурсий: грех упускать такой шанс окунуться в историю Ленинграда. Педагог обрадовался, и вскоре Арсений услышал в трубке мелодичный голос его супруги, назначающий ему встречу завтра, в 10 утра, около Исаакиевского собора со стороны Медного всадника.

Сначала был её голос, совсем неподходящий к Лениной внешности, словно внутри её говорила другая девушка. Ей, белолицей, белокурой, строго складывающей губы, передвигающейся быстро и решительно, подходили бы интонации уверенные, деловые, темброво-насыщенные, с тонкой ледяной коркой, но она отдавала пространству слова нежно, чуть неохотно и мечтательно. В перепадах её тона Арсений улавливал нижние регистры флейты вместе с виолончельными флажолетами. Нечто ангельское наполняло произносимые Леной звуки, определённо иной, чем у всех людей, нескончаемый объём жил в её груди и заставлял каждую произнесённую фразу по-особому резонировать.

Потом голос превратился в её прикосновения, когда после экскурсии, окончившейся почти там, где начиналась, напротив Ленсовета, отпустив наконец любознательных туристов из Пскова, Лена взяла его под руку:

– Уф, устала! Пойдёмте посидим где-нибудь на лавочке.

Скамейки в Исаакиевском сквере, с длинными продольными белыми перекладинами, почти все были заняты. Лене и Арсению удалось притулиться с самого края. Места была так мало, что они сидели, почти прижавшись, и Арсений ужасно этого стеснялся.

А когда скамейка освободилась, Лена не отодвинулась от него.

Беловатое майское солнце осмелело и подогревало воздух так рьяно, что в нём уже плавали невидимые золотые шары и незаметно врезались в людей, оставляя следы, которые обнаружатся чуть позже. Не забывали шары ни поблескивающий купол Исаакия, ни красные флаги на здании Ленсовета, ни приземистые, с алыми полосами на белых брюхах городские автобусы и троллейбусы, то и дело пересекающие площадь с разных концов, ни рассыпчатый песок в детской ромбообразной песочнице посреди Исаакиевского сквера.

День горячился, как неумелый оратор, а их мысли, не обращая на него внимания, сцеплялись подобно двум восьмушкам на нотном стане, которые композитор задался целью повторять и повторять.

О чём они говорили? О том, что в Ленинграде киоски «Союзпечать» совсем иные, чем в Москве, и что ленинградские белые и массивные будки выглядят так, будто в них продают не газеты, а молотки с гвоздями, что в Ленинграде гораздо больше военных на улицах, чем в Москве, и что нет ничего печальней, чем в дождливую погоду не успеть до развода мостов добраться домой, если живёшь на другой стороне реки, что над Петроградской стороной бывают удивительные, ни с чем не сравнимые закаты, что Арсений до сих пор не посетил Эрмитаж и Русский музей, что Лена никогда в жизни не бывала в Москве.

О чём они не говорили?

О том, что Лена, пробыв два года в браке, ни одного дня не испытывала такого счастья, о каком мечтала, что супруг каждую минуту разочаровывал её своим педантизмом, железным распорядком дня, где ей отводилось место после музыки, работы, чтения и ещё чего-нибудь неотложного, что он не умел завлечь её ни разговором, ни взглядом, ни жестом, ни улыбкой, опутывая её всегда одинаковой сладковато-липкой предупредительностью и глупыми вопросами «отчего она такая грустная», что ей нестерпимо надоело изображать, что ей хорошо с ним в постели, что для неё не секрет: секс для него – лишь часть его распорядка, ни больше ни меньше, с обязательными движениями, продуманными, в чём-то даже изобретательными, но не доставляющими ей ни малейшего удовольствия, что её тошнит от неизбежной перспективы прожить с этим «прекрасным человеком» до конца дней и что, когда муж уезжает к родителям во Всеволожск и остаётся у них ночевать, она спускается в расположенный в их доме «Гастроном», покупает маленькую бутылку водки, которую в народе называют «чекушкой», и выпивает её до конца, а в перерывах между стопками курит и плачет. Разумеется, они не говорили о том, что у Арсения, исподволь рассматривающего лицо своей спутницы, чуть неправильное, но самое красивое в мире, в памяти возникали тургеневские описания Анны Одинцовой из «Отцов и детей», особенно то запомнившееся ему место, где автор пишет о её немного толстом носе, «как почти у всех русских» (когда читал, ему показался этот пассаж чуть дурновкусным из-за слова «толст», совсем не подходящего красавицам, но теперь он, глядя на Лену, догадался, что имел в виду Тургенев и как такой, чуть утолщённый книзу нос, придаёт женщине неотразимую привлекательность), и