Город - Валерьян Петрович Подмогильный

следа, и в насмешливо-приветливых взглядах новых знакомых увидел блеск задора, безмолвный вызов на соревнование, которое на литературном поле беспощаднее французской борьбы и даже английского бокса.

Тут он попал под новый град вопросов. Готовит ли он к печати сборник? Да где там сборник! А что пишет? Рассказы… О чём? Он не мог на это сразу ответить, ибо ничего не писал и ничего писать не собирался. Но признаться в своей бездеятельности было бы стыдно.

Кто-то иронически произнёс:

— Да вы не бойтесь, мы не зажулим вашу тему.

Тогда Степан ответил:

— Пишу рассказы о людях.

Все засмеялись, но он был доволен ответом, который ни к чему не обязывал.

Степан не производил впечатления человека сильного и поэтому понравился. Немного диковатый, но в общем симпатичный парень. Может быть, его рассказы слабоваты, в них много погрешностей формы, они манерны, растянуты, разбросаны, запутаны, а местами в совсем никчёмны, но в них есть свежесть и надежда на лучшее.

Так оценили его появление писатели. Потом возник спор, под чьим влиянием он пишет и кому подражает, ибо иначе он был бы оригинальным, а этого никак нельзя было допустить. Из украинцев назвали Коцюбинского, Франка. И тут начался конкурс на знание иностранных литератур, собрался целый букет имён разных вкусов и направлений. Кто-то отстаивал Сельму Лагерлёф, рассказы которой прочёл лишь вчера. Число предшественников позабавило бы Степана, число влияющих ужаснуло бы, но он успел уйти, неся в кармане деньги, которые казались ему добычей наглого мошенничества. За что, собственно, он их получил? Разве может он стать настоящим писателем, как те, что сидят на диване? Разве дойти ему когда-нибудь до такого уменья держать себя, до такой независимости, уверенности и красноречия? Нет, это совсем невозможно. Нет, в писатели он не годится!

«Не буду писать», — подумал он, но втайне чувствовал, что сам себя обманывает, а писать, конечно, будет и писать хорошо, лучше всех этих хвастунов.

Деньги он сейчас же употребил на покупку суконного, хотя и плохонького костюма, и, переодевшись, пошёл на очередную лекцию. Возвращаясь после обеда домой, купил по дороге пять пудов дров, и пока ободранный, грязный человек тянул их на тачке к нему на квартиру, Степан решил посидеть этот вечер дома, натопить комнату и починить бельё. Созерцательное настроение, охватившее его после посещения редакции, как раз подходило к такому занятию.

Собрав для починки бельё, приготовив иголку, нитки и пуговицы, разорвав на куски самую ветхую из рубах, Степан сложил все дрова возле печи, стал на колени и начал растапливать. Предчувствуя тепло, по которому так томилась каждая клеточка его тела, он с увлечением наблюдал, как разгорается огонь, как пляшут его языки и курчавится дым. Наступал вечер, неизменно мокрый, лохматый от туч, серый, вихрастый. Молодой человек не зажигал огня, и в комнате тень его удлинялась и сжималась от пламени, как кисть огромной руки.

Разостлав одеяло на полу возле печки, он сел и начал шить. Но истома от тепла, которая разливалась по лицу и груди, скоро влилась в его пальцы, и иголка упала на пол. Он не стал её искать, устало вытянулся на одеяле, упёрся локтями в пол и положил голову на руки. Перед ним был огонь — живой, неспокойный, чудесный, который и теперь увлекает глаза своей палящей и зыбкой красотой, который и теперь даёт чувствовать в себе мощность первого и непревзойдённого бога! Огонь. Он знал его очень хорошо, ибо огнём были отмечены многие периоды его жизни. Разве это не пламя грело его ребёнком в ночи, на пастбище, среди пугающей тьмы, где жили страхи и вурдалаки? У костра лежал он повстанцем-юношей, отдыхая после кровавых стычек на опушке, где стволы казались вражьим отрядом. И теперь, в новых боях с жизнью, глядит он на танец тепла осенней ночью средь города, ещё не известного, не побеждённого, где кроются, может быть, большие опасности, чем плоды детской фантазии и военные враги. Но в ответ им шумел его внутренний огонь, та непобедимая сила жизни, которая гаснет только с последним дыханием человека, тот волшебный светоч человеческого порыва, который рисует на экране будущего своё величие и зовёт пророческим голосом в новые и новые походы за золотым, хотя и бараньим руном.

Убаюканный воспоминаниями и теплынью, он ощущал мощное единство своей жизни, радостно узнавая себя ребёнком, отроком, подростком и юношей. Из этого сознания в душе его оживала какая-то заснувшая часть, покинутая область, где жизнь уже собрала свою жатву. Эти ощущения заставляли его трепетать, ибо впереди он яснее чувствовал ещё одну вечность — сестру той, откуда вышел, ту, куда должен был в конце концов войти. И в чудном состоянии восторгов и печали, отказываясь думать и знать, забывая про вчера и завтра, юноша полетел бесконечной мечтой туда, где не было ничего реального, даже возможного, где образы бледнели в угасании перегоревших огоньков. Оставив у печки бельё, он лёг и уснул, полный скорби и жажды жизни.

На другой день Степан решил посетить лекторское бюро, чтоб взять ещё кружок где-нибудь в учреждении, ибо полученных за рассказ денег ему не хватит для исполнения задуманного плана. У него было свободное время, которое лучше было бы использовать для укрепления союза между городом и селом в государственном и личном понимании. О, этот союз! Он часто о нём вспоминал, понимая, как трудно сомкнуть его в собственном «я». Город казался ему могучим центром, солнцем, вокруг которого крохотными планетами кружатся сёла — вечные спутники его движения, и частички их, попавшие в раскалённую атмосферу этого солнца, должны приспособляться к новым условиям давления. Этот болезненный процесс он, переживал почти незаметно, увлечённый слепым стремлением вверх, возбуждённый, как пьяный, который перестаёт замечать грязь и недостатки на теле. Ибо город своим размахом и шумом волнует человека неизмеримо острей, чем лоно природы нежностью небосклонов и хаотической игрой стихий, призванных сюда строить новую природу — ловкую и более доскональную.

Степан был уверен, что получит кружок, ибо лектором он считался блестящим. И действительно, секретарь бюро принял его очень любезно и выразил своё глубокое удовольствие при виде его элегантного костюма.

— Вы понимаете, — сказал он, — что пока украинцы не научатся хорошо одеваться, они не будут настоящей нацией. А для этого нужен вкус.

— И деньги, — добавил Степан.

— У человека со вкусом деньги всегда бывают.

Что касается кружков, то свободными были только вечерние лекции для ответственных работников Кожтреста. Хотя ответственные работники, конечно, имеют такие же мощные предубежденья против