Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

там, наверху. Приезжает она, я ее сначала ругаю, а потом мы весь вечер плачем, а наплачемся вдоволь, отправляемся спать. В последний раз она мне сказала: «Сегодня я посплю на Альбининой кровати. Жаль, тогда вместо нее здесь должна была бы лежать я». Видишь, Петер, я раздала себя детям, а для других ничего не осталось. Ни для тебя, ни для твоего любимого бога, — надеюсь, ты веришь в него так же твердо и свято, как и раньше. Будешь молиться или разговаривать с ним, скажи, что Яковчиха никому ничего не может дать. А то, что мне дает государство, я оставляю у Фабиянки. — Она обернулась к художнику с той же всепонимающей и всепрощающей улыбкой: — А ты, Яка, возвращайся в город. Ты говорил, что опять станешь рисовать. Начни заново. Вот только когда будешь рисовать бога, нарисуй ему другое лицо. У того, который возле наших лиственниц, лицо слишком здешнее, крестьянское. Иногда он напоминает мне Йошта Яковца, а иногда Петера Заврха. Это неправильно. Пусть бог остается богом для всех, кто его сохранил и кому он еще нужен. А про Минку забудь, забудь раньше, чем спустишься в долину, если ты собираешься вниз. Это ведь она сказала, что ты, прежде чем дойдешь до города, трижды передумаешь. Не для тебя она. Да и ни для кого другого. Там, наверху, немцы убили в ней все, что в ней было святого, Яка, остальное она убила сама, когда стреляла в сестру. Пойми, — сказала она и, нахмурив брови, перевела взгляд на Алеша, — пойми, Алеш, Альбину должна была я… У меня, их родившей, у меня были на них права, у меня были перед ними обязанности. — На прощанье она обняла Алеша и прижала к себе, словно ребенка: — Я уж подумала, что ты меня позабыл… Ан нет, не забыл. Если еще побудешь здесь, приходи ко мне на похороны. И не грех будет, если поможешь нести мой гроб. Да смотри, похороните меня как следует, вы, партизаны, те, кто когда-то сидели за моим столом. Я не хочу позорить своих мертвых детей, потому что

ЛЮДИ УХОДЯТ, А ПОЗОР ОСТАЕТСЯ,

на веки вечные остается. — После этих слов она налила всем водки, в том числе и себе. Алеш сказал жалобно:

— Мама, не пейте больше! — Ничего другого он не мог сказать: что-то в нем рушилось и он готов был расплакаться, словно ребенок. — Вам надо в больницу, мама.

— И чего ты все пугаешь меня больницей, Алеш! — добродушно укорила его она. — Хочешь отнять то немногое, что у меня еще осталось, — водку. А ведь в войну она для всего годилась, сынок: для ран, для сердца, для желудка, — разве ты этого уже не помнишь?

— Тогда была война, мама.

— Жжет у меня, Алеш, повсюду жжет — в желудке, в душе — везде и всегда. — Неожиданно она протянула Петеру Заврху руку — это был жест сильного, умеющего прощать человека — и сказала: — А ты все такой же кулак, тебя даже церковь не переделала… Но ты не бойся: Минка не останется с Виктором в Раковице. Ни для хозяйства, ни для фабрики она не годится. Да и для искусства тоже, Яка. — Она примирительно улыбнулась Эрбежнику. — И для тебя, Алеш, она не подходит, для тихой, замкнутой жизни. Время ее сломало. Ну, прощайте, люди, — с этими словами она еще раз пожала каждому руку и отвернулась.

— Всех нас время пообломало, — после долгого молчания уже на вершине горы неожиданно сказал художник Яка, — Яковчих, старую, и молодую, меня и мое искусство, Алеша и его политику, и тебя, Петер, с твоей церковью. И этого бога, — он кивнул в сторону распятия. Да и бог ли это? — Он отмахнулся рукой, как будто отгоняя от себя что-то, в то время как Петер Заврх, напротив, пытался вспомнить нечто важное, совершенно позабыв про умирающего Добрина. Да и как тут было не забыть, когда болтливый Яка начал ворчать, глядя на распятие:

— Нет, этот бог и впрямь никуда не годится. Яковчиха права. На богатого хозяина Петера Заврха он еще может походить, но на Йошта Яковца в конце его жизни он не должен быть похож ни капельки! Тот бог, что посещает священника Петера, не ватиканский, а словенский. Самое лучшее сделать его похожим на Томажа Хафнера, небритого, вечно задумчивого и печального крестьянина, живущего возле Урбана…

— Болтаешь, художник, как всегда, болтаешь, — пробормотал священник Петер. — Но этого бога, и правда, надо переделать. Он не должен быть Йоштом. И корзины за спиной у него не может быть ни в коем случае. Бог не подвержен переменам. Однако пойдем дальше. Вечереет. Солнце уже отправилось за мой Урбан, а город еще далеко.

Алеш вздохнул:

— Город далеко, а Минка с каждой минутой все дальше…

— Пожалуйста, без благочестивых вздохов, — поморщился Яка, — отпущения грехов все равно не последует. Запомни, Алеш, прекрасное ускользает от человека и превращается в недостижимое. И не воображай, что красоту можно превратить в активистку и записать в женское общество; Минка не может стать женой Алеша, так же как красота — сделать своей резиденцией райком и устраивать там собрания…

Алеш бросил на него испытующий взгляд, а потом убежденно возразил:

— И все-таки она пойдет со мной. Если она вообще с кем-нибудь пойдет, то пойдет со мной, Яка, художник.

Яка посмотрел на него и спросил:

— Ты рассчитываешь на силу воспоминаний?

Алеш улыбнулся ясно, доверчиво.

— Ребенком, босая, по колено в снегу, прибежала она в бункер. Дважды спасла мне жизнь. Пойдет!

Яку поразила его убежденность. Он склонил голову и тихо проговорил:

— Я почти поверил тебе. Босая, по колено в снегу… Она любила тебя тогда?

Алеш счастливо улыбнулся:

— Да. Я был комиссаром. Хотя… наверно, она любила что-то другое, великое, непонятное для стариков и детей. Пойдет, она пойдет со мной, когда под Урбаном созреют черешни, Яка, художник!

Заходящее солнце разделило землю на широкие полосы; одни из них были покрыты темно-синей и лиловой тенью, другие, освещенные солнцем, казались чуть коричневатыми. Цветущие черешни на этих полосах превращались в лиловые букеты, леса — в широкие тяжелые темно- или светло-лиловые занавеси. Ущелья и овраги тонули в более мрачных тенях, в безднах. Склоны казались более отлогими, нивы — более широкими, стога сена — более пышными. Леса доходили до равнины, до садов, окружающих деревни, расположившись вдоль дороги, у подножья гор. Дальше тянулась широкая полоса лугов с желтыми, красными и белыми пятнами лютиков, полевых гвоздик и маргариток. Вплотную к лугам примыкал пушистый пестрый ковер нив с легкими штрихами ржи, пшеницы, клевера, овса, ячменя, картофеля, кукурузы.