Долгая дорога до Грейсленда - Кристен Мей Чейз

Все в больнице просили, чтобы я не пугалась ее внешнего вида. Но каждый раз, входя в палату, я чувствовала, что земля уходит из-под ног: кроме гудения аппаратов, там стояла оглушительная тишина.

– Ты большая молодец, Грейс. И твоей маме очень повезло, что у нее есть ты. – Его голос звучал проникновенно. Только Уайатт умел вот так легко переходить от шуток к вполне серьезным темам.

Раньше, услышав такое, я бы бросилась разубеждать, рассказывать про бардак, который творится в нашей семье, про то, что мое путешествие вынужденное, и так далее и так далее… Но я стала чуть более уверенной в себе, переварила и приняла все сказанное мне мамой за время поездки, поэтому просто ответила:

– Спасибо. Твои слова много значат для меня. – И не добавила никаких глупых и неуместных шуточек, чтобы избежать неловкости. Я училась нормально общаться и ничего не хотела откладывать на потом.

– Хотела тебя спросить… – начала я одновременно с Уайаттом, который сказал:

– Сейчас, наверное, не самое подходящее время… но я хотел бы снова увидеться с тобой. Знаю, что буду страшно жалеть, если не скажу тебе об этом прямо сейчас.

В ответ каждая клеточка моего тела завибрировала.

– Я бы тоже очень этого хотела, – ответила я спокойно, в то время как больше всего на свете мне хотелось протянуть руки и обнять Уайатта. – Ты привезешь мерные стаканчики, а я – водку. – И звучала я, как само спокойствие.

– Договорились! – радостно воскликнул он. – А теперь отдохни немного. Потому что, когда Лоралинн проснется, она будет полна сил и желаний. Пока, Грейс.

– Пока. – Я нажала на кнопку «отбой», чувствуя волнение при мысли, что мы вскоре увидимся. А потом представила себе, как в конце недели мама освободится от своих оков и побежит собирать свои вещи… На этих приятных мечтах я и заснула.

В воскресенье утром – ровно через неделю после того, как мама попала в больницу, – я вошла в ее палату, держа в руках стаканчик соевого латте (в Мемфисе есть Starbucks!). Там царила гробовая тишина. Мамина кровать была пуста. Мысли панически заметались: «Все нормально! Если бы с ней что-то случилось, мне бы тут же сообщили! Значит, ничего плохого не могло произойти!»

Я выбежала из палаты и помчалась к сестринскому пункту.

– Извините. Вы не знаете, куда подевалась моя мама, э-э, Лоралинн Джонсон? – выпалила я, стараясь выглядеть как человек, который прекрасно знает, что с его мамой все хорошо, что она не в морге или другом не менее страшном месте… Хотя эта мысль упорно лезла мне в голову.

– Сейчас проверю, – спокойно ответила медсестра. Но разве она не должна и так знать, где находится каждый из ее пациентов?!

Я так громко вздохнула, что медсестра подняла наконец на меня глаза.

– Когда она получила?.. Я хотела сказать: когда ее отключили?..

– Когда экстубировали? Вчера вечером. А сегодня она настолько хорошо себя почувствовала, что мы удовлетворили ее просьбу посетить церковь. С сопровождением, разумеется.

– Вы что, мать вашу, издеваетесь?! Она попросила отвести ее в церковь?! – рявкнула я первое, что пришло мне в голову. Видимо, сказался пульсирующий внутри адреналин.

От удивления медсестра разинула рот.

– Давайте я попробую еще раз. – Я изобразила на лице смущенную улыбку, чтобы хоть чуть-чуть походить на растерянную дочь, а не на полную засранку. – Не могли бы вы объяснить, как пройти в часовню?

– По коридору, по которому вы пришли, а затем на первый этаж. Там вы услышите орган…

Медсестра еще что-то говорила, а я уже мчалась по коридорам больницы, которые шумели, как казино в Вегасе, – только звуки издавали кардиомониторы и дыхательные аппараты, а не игральные автоматы. К счастью, везде были указатели, потому что я не запомнила ничего из объяснений медсестры. А в голове билась только одна мысль: «Слава богу, что тело мамы не лежит на столе в ожидании, пока ее органы заберут для донорства».

О, радости возбужденного мозга!

Часовня была прямо как настоящая: деревянные балки, витражи, ряды скамей – все такое миниатюрное, включая дверь. Я бы, наверное, проскочила мимо, если бы не услышала звуки крошечного органа, издающего звуки без какого-либо ритма.

Я обшарила глазами все помещение, ощущая, как сердце стучит чуть ли не в горле. И тут я ее увидела. Мама! Почувствовав огромное облегчение, я издала неконтролируемый всхлип. Мысленно поблагодарила орган, который заглушил мои рыдания.

Сдержав слезы и стараясь замедлить дыхание, я на цыпочках прокралась вдоль задней стены к последней скамье, с которой мама как раз собиралась встать. Мне бросилось в глаза, что она выглядит старой и больной – наложенный на лицо макияж не мог скрыть ее бледности. Пока она с видимым трудом поднималась на ноги, я подошла к ней и опустилась рядом. Я накрыла ее руку своей и постаралась выглядеть безмятежной, но у меня вырвался вздох, как у ныряльщика после глубокого погружения. Я никак не могла избавиться от плохих предчувствий: все вроде бы было нормально, но что нас ждет впереди…

– Ты напугала меня до смерти, мама, – прошептала я, когда органист грянул «Как велик ты, Боже»[47]. Очевидно, песни Элвиса будут преследовать меня повсюду! – Мне кажется, Иисус простил бы тебя, если бы ты не пришла сегодня к нему на свидание? – Мои слова прозвучали громче, чем я ожидала, и мужчина, сидевший перед нами, оглянулся и кинул на нас неодобрительный взгляд.

Мама похлопала меня по руке и продолжила петь, пока не началась музыкальная интермедия.

– Учитывая, что я чуть не умерла, не стоило мне пропускать… – Мама даже не старалась говорить тихо, а когда рассерженный мужчина снова посмотрел на нас, игриво ему подмигнула. – Медсестра обещала, что объяснит тебе, как меня найти.

– Когда я увидела твою пустую кровать, я чуть в штаны не наложила, – сказав это, я перекрестилась.

Мама засмеялась, а потом продолжила петь десятый, кажется, стих.

Приглядевшись повнимательнее, я заметила, что мама сменила больничный халат на повседневную одежду и выглядела… в высшей степени нормально. Никаких расклешенных брюк с блестками и туфель на платформе. Никаких откровенных топов и больших браслетов, которые звенели на запястье, как рождественские колокольчики. Если бы не черный парик, сидящий на ее голове немного набекрень, я бы ее, наверное, и не узнала.

– Ты в порядке? Что на тебе надето? – воскликнула я, не сумев скрыть своего удивления.

– Я больше не могла оставаться в том ужасном халате.

– Да дело не в халате, а в этом. – И я показала на ее одежду.

– Забытые вещи.

– Фу.

– Если в течение тридцати дней вещи не забирают, то их стирают и складывают в бутик-шкаф, из которого пациенты при необходимости могут брать одежду.

– Но у тебя в комнате стоит чемодан! А эти вещи предназначены, наверное, для неимущих?

– Конечно, я видела свой чемодан! Но мои наряды такие… вызывающие. Мне показалось, что они не подходят для больничной церкви.

Она была права. Ее одежда смотрелась бы вызывающе в церкви, любой церкви. Даже в каком-нибудь хипповом унитарианском заведении в центре Сан-Франциско, где с алтаря выступают рок-группы.

– Кроме того, я подумала, что пришло время перемен, раз уж все вокруг, похоже, меняется. Как тебе? – Она провела руками по простой белой блузке и черным брюкам. Остальные ее слова, на мое счастье, потонули в громких звуках органной музыки.

– Думаю, более важный вопрос: нравится ли тебе? – Я не могла вспомнить, когда в последний раз видела ее в чем-то настолько простом. Она была похожа на официантку.

– Теперь ты вряд ли будешь против того, чтобы появляться со мной на людях. – Последние слова мама проговорила, почти не разжимая губ, пристально глядя на пастора.

– Дело не в этом, мама. Правда.

– Нельзя лгать в церкви! Ты же знаешь, Грейс Луиза. – Она повернулась ко мне с широкой улыбкой на лице.

Пение прекратилось, и пастор велел нам сесть, пока орган продолжал играть.

– Но я не лгу. – В надежде что-то объяснить я даже перестала шептать. «Дело не в одежде», – подумала я, а потом произнесла вслух: – Дело совсем не в одежде.

Моя ненависть к Элвису была для меня способом выразить свое отчаяние. Парики, наряды и полки, забитые статуэткам, были отличным прикрытием. По словам моего психотерапевта, выплеснуть свое отчаяние на мертвого музыканта было проще, чем на собственную мать. Элвис ничего не мог сделать в ответ: ни отвергнуть меня, ни обвинить в неправоте… Мама тоже этого не делала, но подобной вероятности было достаточно,