Без времени и места - Михаил Чумалов

Андрей слушал эту исповедь, стараясь не дышать. Он был потрясён: настолько его собственный уютный мир был далёк от того, что рассказывал сержант. А тот продолжал монотонным голосом и как-то отстранённо, словно всё это происходило не с ним, а с кем-то другим:

– Потом Макар калашмат свой к стене прислонил и стал по комнате шарить: нет ли там чего-нибудь ценного. А мне дурно стало, замутило меня – от крови, от дыма этого… да и от мысли, что я только что человека убил… впервые у меня это было. Отвернулся я к стене и блюю, всего выворачивает… Но автомат у меня в руках. Блюю и слышу, как Макар за спиной кричит: «Стреляй! Стреляй, сука!». Обернулся я… Не знаю, откуда он взялся, где прятался… Мальчишка, лет десяти, а в руках у него Пашкин калаш. Он его на Макара навёл и на крючок жмёт, а выстрелов нет: предохранитель-то не снят. Пашка стоит белый весь и кричит мне: «Стреляй, падло!»… Тут на меня опять что-то нашло: не смог я выстрелить. А парень всё жмёт и жмёт на крючок. Тогда я шагнул к нему, схватил за ствол автомат и выдернул у него из рук. Потом взял парнишку за шиворот, выволок за дверь и подтолкнул от души. Убежал он, короче… Вернулся я в дом, а там Макар на меня с кулаками: «Ах ты сука, – кричит, – он же мог меня убить!», и прикладом мне приложил так, что ребро треснуло.

Земеля умолк. Он смотрел в стену вагона, и было очевидно, что мыслями он не здесь, а в тех далёких афганских горах. Молчание затянулось, и Андрей не выдержал:

– А дальше что было?

– Дальше? А дальше вот что: получил я по полной и от командира, и от сослуживцев. Отделали меня капитально, хорошо, живой остался. Но ничего – отлежался. Караван наш четыре дня стоял в кишлаке, пока сапёры путь расчищали, вот я и приходил в себя. Потом дальше пошли. А на другой день попали в засаду там, где ущелье суживается. «Духи» сверху из шайтан-трубы сожгли головной бэтээр и замыкающий. А потом и нашу бэху подбили. Взяли нас в клещи с двух сторон. И перекрёстным огнём всех положили, всё отделение.

– Как это всех? А ты… ты же живой! Не всех, значит.

– Я-то?… Я-то – да, – загадочно усмехнулся сержант и посмотрел в упор на Андрея. – Пора мне, парень. Зовут.

– Кто зовёт? – не понял Андрей.

– Да не парься, братан! – воскликнул сержант и с размаху ударил Андрея по плечу. Тот не поверил своим глазам: перед ним стоял прежний Земеля, развязный, нагловатый дембель в грязном расстёгнутом кителе. – Выпьем на посошок!

В руках Земели откуда-то возник стакан, и сержант набулькал туда водки.

– Пей! – властно произнёс он, и Андрей беспрекословно выпил до дна. Голову его сразу накрыла муть, и сознание уплыло.

* * *

Когда сознание вернулось к Андрею, в тамбуре он был один. Хмельная дурь покинула его голову, будто он только что пил не водку, а какую-то волшебную отрезвляющую жидкость.

Андрей прижал разгорячённый лоб к стеклу, вглядываясь в мелькающие за окном тени, и ощутил холод пространства. Поезд набрал ход, колёса отбивали дробь, и их мерный стук отдавался от стекла, выбивая остатки хмеля из Андреевой головы. Узкая полоса света за окном выхватывала из мрака деревья, столбы, низенькие домишки со слабо освещёнными маленькими окошками. Там жили какие-то люди. Как они жили, что делали, кого любили и о чём думали в тот самый момент, когда мимо них на бешеной скорости проносилась громада поезда с прижавшимся лбом к окну Андреем?

Голова Андрея прояснилась, но одновременно навалилась сковывающая тело и саму душу смертельная усталость. Она давно копилась где-то в глухих закоулках тела – от тяжкой работы, от каждодневного недосыпа и ярких впечатлений – и тут враз вырвалась из своего убежища и накрыла с ног до головы.

Затушив сигарету, он вернулся в купе. Там уже выключили свет. На столе звенели чайные стаканы, пустая бутылка каталась по полу, ударяясь о железные стойки. На нижней полке слева кто-то – один или нет, не разобрать – лежал, накрывшись с головой одеялом, а справа, в углу у окна, происходила возня, и слышались звуки поцелуев.

Андрею уже было всё равно. Даже не взглянув в ту сторону, он молча полез на свою полку и улёгся, закрыв глаза.

Перед его мысленным взором побежали картинки последних недель. Сухая земля разлеталась под ударами калёного железа. Древние камни могильника поднимались из спёкшейся почвы, как острова в океане. Степной ветер выдувал песчинки из швов в стенах городища. Бездонную черноту неба освещали, лукаво подмигивая, бесчисленные люстры созвездий, их наискось пересекали движущиеся огни самолётов. Потом появились какие-то химеры, бородатые греки и среди них – такие же бородатые лица друзей-археологов, подсвеченные всполохами костра, – всё смешалось, закружилось, и Андрей провалился в сон.

Тула – Москва

Проснулся Андрей поздно. Поезд уже миновал Тулу, и до Москвы оставалось всего ничего – час езды. Дождь барабанил по крыше вагона, из окна лился серый свет. Андрей полежал немного, прислушиваясь к ощущениям. После вчерашнего мутило и ныло в висках.

За окном царило отяжелевшее от воды ртутное небо. Локомотив набрал полный ход. Однообразные ржавые поля и перелески уносились прочь. Унылая холодная ширь нагоняла тоску. Поезд неостановимо пожирал пространство. «А может, это только видимость, – вдруг подумал Андрей, – может, это бесконечное пространство пожирает наш поезд вместе со всеми, кто в нём находится, втягивает нас в своё нутро, как хищная рептилия».

Андрей потряс головой, изгоняя из неё остатки сна. В купе было тихо. Все попутчики были на своих местах и заняты своими мыслями. Андрей обменялся с недавними собутыльниками «добрым утром» и на этом диалог угас. От вчерашней лёгкости общения не осталось и следа. Андрей достал сигарету и отправился в тамбур.

За окном красовался всё тот же осенний пейзаж: пожухшие луга и окрашенные в киноварь рощи, низкое, набухшее от влаги небо и стаи птиц, летевших на юг, навстречу поезду. Ветер гнал по земле опавшие листья.

Лето безвозвратно кануло в прошлое. То, что ещё вчера было настоящим, сегодня превратилось в воспоминание. Как будто большая блестящая монета упала со звоном в копилку прожитых лет. И отныне она будет лежать там, поначалу новенькая и сверкающая,