Суп без фрикаделек - Татьяна Леонтьева

Смешной, но обаятельный. Хороший рассказчик. Да ещё и математик, программист. А я до сих пор таблицу умножения на восемь не выучила. И вот что мне особенно в нем нравится – это руки. Сильные руки. Иногда он меня в шутку гладил по голове, приговаривая «Эх, тёть Таня…» – и я чувствовала тяжесть ручищи. Приятную тяжесть.

Каждый вечер Геныч попивает коньячок, закусывая яблочком. И почему он не женат? Разве что из-за коньячка? Но это, кажется, как раз последствия одиночества и неприбранности. Как ещё, в самом деле, вечер коротать?

Тогда мы скоротали несколько вечеров, с Варькой и Генычем, а набравшись вина, плясали. И вот чёрт меня дёрнул заснуть не на женской половине, а в комнате Геныча. Где плясала, там и упала.

Когда я собралась уезжать, он сделал мне признание. Посадил на кухне и сказал:

– Ты, Танька, мне понравилась. Сильно понравилась. Я очень давно искал идеал. А ты вот почти он и есть. И даже удивительно: ведь ты совсем даже не красавица…

Я про себя хохотнула, но быстро оправилась. Дело-то нешуточное, если у человека чувства. Значит, никаких интрижек. И я сказала:

– Гена, ты мне очень нравишься тоже, но я пока не могу ответить. Тем же.

Мы порешили остаться друзьями и даже съездить в Европу, но совершенно по-дружески, да, только так…

Но на поезд я не пошла. Уехала на следующий день. Никакого секса у нас тогда не было.

И вот между нами только поднос со стаканами. Водка Генычу не нравится. После первой рюмки он закашливается и садит на рубашку водочный плевок.

– Ну, Танька, придётся тебе глядеть на моё обнажённое тело.

Геныч снимает рубашку, чтобы окончательно её не угваздать.

Я начинаю бегать по квартире.

– Я тебе сейчас выдам какую-нибудь одёжку. У меня была новая футболка.

– Мне твоя футболка даже на нос не налезет.

Налезет, потому что это коваленковская футболка. Коваленко шестьдесят пять, а носит он разноцветные футболки: алые, бирюзовые, жёлтые. Всю эту немыслимую красоту он оставил, когда уезжал от меня. Я сложила футболки в шкафчик как залог нашего свидания. И вот надо бы одеть Геныча, как же он при открытом окне будет сидеть и мёрзнуть у меня дома? Но не могу же я выдать ему ношенную Коваленко футболку? А вот была новая, в упаковке. Коваленко не обидится… Но я её не нахожу.

– Что ты там возишься? Не надо мне никакой футболки, меня масса тела греет.

И я возвращаюсь к нашему подносу и нашей неловкой беседе. Наконец язык у меня развязывается:

– У тебя было много женщин?

– Много. Каких только не было. Проституток много было, а любимой не было.

– А у тебя есть нереализованные эротические фантазии?

– Есть. Проснуться с женщиной в одной постели.

Постепенно я теряю нить разговора и мучаюсь только одним вопросом: на матрасе или на диване? На матрасе или на диване рядом со мной стелить Генычу? Коваленко мне сказал, что вернётся в феврале. Значит, я не могу валяться на одном диване с посторонним мужиком. Или могу?

К семи утра, после того как мы сходили за добавкой, мне становится уже всё равно. Мы засыпаем под одним одеялом, целомудренно раскатившись в разные стороны.

Проснулась я от того, что Геныч положил руку мне на плечо. Меня как ошпарило. Я прилипла к этой руке, как к магниту. Повернулась к нему и говорю:

– Гена. Не надо.

– Ну что я такого плохого делаю, Танька? Я просто хочу тебя потрогать.

– Гена. То, что ты сейчас делаешь, ничем не отличается от секса. Ясно? А я несвободна. И я говорила…

Во рту у меня сухо. На столе неубранная посуда. Я как будто плаваю в формалине, а на плече у меня мужская рука, ещё минуту – и никакой Коваленко ко мне в феврале не приедет.

Но первым вскакивает Геныч. Подходит к окну и закуривает. Господи, как можно курить с утра? Я говорю вкрадчиво:

– Ты хочешь послушать? Я тебе расскажу.

Он садится рядом и слушает меня с закрытыми глазами.

– Мы познакомились тысячу лет назад, я знаю его с детства. Я ходила в поэтический кружок, писала детские стихи. Руководил наш местный поэт, он потом выбросился из окна. Коваленко был его другом. Ему сорок, мне двенадцать. И он казался мне ужасным. Потом мне было шестнадцать, и он мне уже здорово нравился. Только никто не решался.

И я рассказываю ему, как мы крутили роман и Коваленко обманывал жену. У него была сотня любовниц. А я была сто первой. И на сто первой его прорвало, через десть лет романа возникло чувство. А потом всё открылось, и жена сразу заболела. Пыталась покончить с собой. А я ждала его здесь, и он приехал, и уехал, и опять приехал, и опять уехал. У жены начался некроз тазобедренного сустава.

Я всю жизнь вела себя как попало. Я отдавала себя налево и направо, но не тем, кого любила и кто любил меня. И вот теперь у меня всё по-настоящему, но это такой ужас, там жена, некроз сустава… И я не хочу ради минутной радости похерить всё, что есть. То есть что может ещё быть.

– И вот так я живу, Геныч. Вот так нелепо я живу. Прихожу домой, одна, выпиваю, пишу, читаю. Жду. Я пишу ему письма каждый день. Я написала ему уже сто двадцать писем.

Я начинаю рыдать, а потом смеяться. Геныч молчит. Отходит к окну, закуривает. И говорит медленно:

– Браво! По Станиславскому. Садись, отлично. Я почти поверил. Только ведь тут нет ни капли правды, так ведь?

Я опешила. Как будто обухом по голове ударили. Вообще не понимаю, что он говорит.

– В смысле? В смысле, что он меня не любит?

– Да нет. Просто ты выдумала всю эту историю. Выдумала от начала и до конца. Этого человека ведь даже не существует.

– Как… не существует?

– Да так. Все люди врут. Все, а бабы особенно. И ты такая же. Такая же, как и все. Я сыт по горло.

Как же так, думаю я. Как же так, это что же такое, это как же так. Это я выдумала? Это я вру? Да я ведь душа нараспашку, святая простота.

Как же он мог такое обо мне подумать?

Когда я ещё жила одна и Коваленко ездил