Тата - Валери Перрен

сделать все, чтобы нам хорошо жилось. Родители снова сдались. Моя сестра к тому времени переехала, но я думаю, что, будь она рядом, не позволила бы этому случиться. Я показала родителям синяки и шрамы на теле, а они ответили: «Будь мужественной, терпи…» На обратном пути муж пообещал убить меня и скормить львице, если я снова попытаюсь сбежать. И добавил, что ребенок принадлежит ему и он никогда не отдаст мне дочь, что у него планы на нашу девочку. Какие планы? Я не знала, но должна была защитить ее.

Мари/Амели просит воды, я подаю ей стакан, она делает несколько глотков и продолжает рвущий душу рассказ:

– В цирке была одна женщина, Наталья. Славная, добрая. Судоро показывал ее зрителям из-за бороды. Она была бородатая женщина… Наталья посоветовала мне бежать, пока не поздно. Она чувствовала, что всю жизнь свою ненависть он будет извергать на меня, потому что становится безумнее день ото дня. Он часами торчал перед зеркалом и делал упражнения для мускулатуры. На предплечье у него был вытатуирован нож. Кинжал, ужасно меня пугавший. С годами татуировок становилось все больше, но я увидела их позже. Я подчинялась, как дрессированное животное, но ему не требовался предлог, чтобы наказать «бесполезное существо». А потом он меня продал. Сутенеру. И ушел, не обернувшись, наплевав на мои мольбы. Я много месяцев оставалась взаперти. Тот дом под Страсбургом я помню во всех деталях: матрасы на полу, комнаты размером с тюремную камеру, простыни, голые тела, умывальник, засовы, хозяйственное мыло, одеколон, другие девушки, запахи плоти и кухни. Ели все вместе, как собаки на псарне, не глядя друг на друга.

Нам давали таблетки, чтобы купировать месячные и предотвращать беременность, но названий я не помню. Девушек было человек десять, все очень молодые, некоторые ни слова не понимали по-французски. Среди клиентов преобладали строительные рабочие – не злые, вполне нормальные люди. Мне удалось сбежать. Однажды ночью стороживший нас палач так напился, что забыл запереть главный вход. Я никогда в жизни не бегала быстрее. При мне был нож – я решила, что ни за что не вернусь в дом сатаны, скорее убью себя. Но я не пошла в полицию, хотя меня держали в заточении и насиловали, и думала только о том, чтобы скрыться от Судоро и найти Бланш. Осуществить и то и другое не было никакой возможности. Я знала, что Наталья заботится о Бланш, но понятия не имела, обнаружил ли «монстр» мое исчезновение. Я была в платье, балетках и наброшенном на плечи одеяле, а зима стояла жутко холодная. На улице меня заметила женщина, ее звали Алина, она работала в Армии спасения. Я ей ничего не рассказала – ни о бегстве, не о месяцах занятия проституцией, но согласилась принять теплую одежду и еду. Алину я обманула, заявив, что отправляюсь к родителям в Савойю. Где я могла найти убежище? Каждый человек в конце концов возвращается домой. Алина помогла: посадила меня на поезд, дала с собой несколько франков и мешок еды. В Салланше я оказалась 5 января 1949 года, в восемь вечера, но во Флюме не поехала, ведь родители дважды меня предали. Я не знала, где сестра, и постучалась в дверь девушки, с которой когда-то вместе работала в прачечной. Она ужаснулась тому, как я выглядела, и приютила меня на некоторое время. Я дрожала от страха при мысли, что Судоро поджидает меня у родителей. Он или сутенер, ставший на время моим хозяином. Подруга уговаривала заявить на него в полицию, но я так и не осмелилась. Обратись я к правоохранителям, подписала бы себе смертный приговор. Я нашла работу в книжно-писчебумажном магазине в центре города. На складе. Не хотела находиться нигде, кроме подвалов, погребов или складов. Не хотела, чтобы хоть кто-нибудь меня видел. С новыми коллегами разговаривала только о работе. Врала всему миру, называла себя сиротой, уроженкой Манса, бездетной холостячкой. Если бы я могла исчезнуть, стала бы невидимкой.

Я распаковывала коробки с книгами и тетрадями, раскладывала их по местам, заказывала новый товар, пополняла ассортимент, а жила в комнатке по соседству с магазином, платила хозяину понедельно наличными. Никогда не опаздывала. Не делала долгов. Научилась сливаться с массой. Ходить «по стеночке». Взяла с подруги слово, что она ни с кем не станет говорить обо мне. Она пообещала и не обманула. Прошли годы. Я в прямом смысле слова потонула в книгах. В историях других людей, чтобы не думать о своей. Закрывая глаза, я всегда видела дочь. Я умирала от тоски по Бланш. Где она? Что делает? Страдает от отцовской жестокости или ее он не трогает? Судоро никогда не был груб с моей крошкой, но я знала, чувствовала, что он сказал ей: «Твоя мать умерла…» Прошло десять лет. Я ни разу не встречалась с родителями, хотя жила в двадцати километрах от них. Я никуда не ходила, курсировала между книжным и своей комнатенкой с опущенной головой, никуда не сворачивала, никого не посещала, а все свободное время отдавала чтению. Была затворницей и день и ночь, боялась, что Судоро меня отыщет. Кончилось тем, что я решила дождаться, когда Бланш вырастет, и тогда воссоединиться с ней, сбежать за границу. Захочет ли она? За годы одиночества дьявол сумел найти лазейку в мою душу и разум. Я все чаще просыпалась среди ночи в холодном поту, слышала страшный голос: «Твоя дочь такая же, как он. Бланш и Судоро – единое целое. Она никогда тебя не полюбит». Я видела мою девочку с уродливым лицом ее отца. 7 марта 1958 года, когда Бланш исполнилось двенадцать лет, я приехала во Флюме. Родители считали меня погибшей в автомобильной аварии, так сказал Судоро, когда навещал их в последний раз. Раньше он регулярно появлялся в доме, надеясь подкараулить меня. Он угрожал отцу и матери, но чувствовал, что они действительно ничего не знают. Позже он начал присылать своих подручных для проверки, а за два месяца до моей встречи с родителями заявился сам, решив выправить документы Бланш. Ее он с собой не взял, а моим родителям рассказал, что я похоронена в Арденнах… но названия деревни «не вспомнил».

Я достаю из сумки удостоверение личности ее дочери.

– Держите. Можете оставить себе.

Мари/Амели смотрит на меня бесконечно долгое мгновение, потом просит:

– Передайте мне, пожалуйста, очешник…

Она меняет дрожащими руками одни очки на другие, смотрит на лицо дочери в двенадцатилетнем возрасте, приближает фото к глазам, целует его. По ее