Вы – несчастная любовь фюрера - Жан-Ноэль Оренго

у Шпеера убедительный ответ? Однако чаще всего она не позволяет себе двигаться в этом направлении, потому что вскоре разум наталкивается на барьер какой-то метафизической природы, на проблему Зла, рассматриваемого уже не с моральной и юридической точки зрения, а в тошнотворных зонах потустороннего мира и Дьявола. И тут любопытствующего утягивает в фаустовский фольклор и отупляющее неодолимое ослепление нацизмом, которое она наблюдает у молодежи семидесятых.

Серени и Шпеер читают газеты и смотрят телевизионные новости. Оба относятся к поколениям, для которых чтение больших ежедневных изданий и журналов обязательно, и телевидение не может их заменить, оно их только дополняет. Они каждый день просматривают прессу, воспринимая информацию с таким интеллектуальным доверием, какое сегодня невозможно. Она дает им основу для анализа и обсуждений, начиная с рецензий на фильмы и книги и заканчивая дискуссиями и расследованиями, более или менее глубокими в зависимости от таланта и возможностей авторов. И, конечно, они узнают о тенденциях моды, свежих молодежных трендах в искусстве, о роке, поп-музыке, движении хиппи и о том, что англичане теперь называют панком.

Как и все в 1960–70-х, звезда и историк видели фотографии Брайана Джонса, участника знаменитой рок-группы, позирующего в форме эсэсовца, и знали о намерении группы «Битлз» напечатать на обложке своего альбома изображение Адольфа Гитлера в компании поэтов, актрис и ученых, в частности Альберта Эйнштейна и Мэрилин Монро. Они замечали свастики на футболках, колье, детских куртках. Нацизм стал удобным и простым символом абсолютного зла и потому прельщает часть молодежи. К несчастью, это явление не так уж далеко от гипотезы Серени, что невероятный антисемитизм Гитлера служил прикрытием для чего-то другого. Эти подростки – не антисемиты по убеждению, но они испытывают патологическое влечение к пагубной репутации нацизма, к его дьявольскому характеру, к его внешнему образу: типичной черной униформе СС, свастикам, приветствиям поднятой рукой с открытой ладонью и всем этим «Хайль, Гитлер», постоянно выкрикиваемым глупыми подростками. К тому же провокация и нарушение общепринятых норм стали ценностями, которые все поднимают на щит, в особенности в искусстве; а что больше нарушает нормы и провоцирует, чем Третий рейх? Эти молодые вовсе не нацисты, однако символы обладают собственной властью, и у некоторых из них этой власти больше, чем у других.

Гитлер превратился в звезду поп-культуры, а сопровождающий его декор заполонил к этому моменту многочисленные фильмы, в том числе работы таких великих режиссеров, как итальянец Лукино Висконти или западногерманский режиссер Райнер Вернер Фассбиндер с его недавними картинами, снятыми в красно-коричневых тонах и вызвавшими повышенный интерес критики. Американский скульптор-минималист делает свой фотоснимок в образе гея-нациста, немецкий художник пишет монументальные грязно-серые полотна с панорамой руин Германии, на фоне которых он сам, одетый в униформу вермахта, поднял руку в нацистском приветствии.

Шпеер, с которым разговаривает Серени, был автором всего этого декора. Они очень мало обсуждают эту тему. Вспоминают колонны света на партийных съездах в Нюрнберге. У Шпеера проскальзывает грустная гордость. Он ненадолго задумывается о будущей судьбе своего творчества, огорчается из-за того, что от него почти ничего не осталось, даже руин, разве что в Нюрнберге, где сохранились последние следы его работ.

Серени признается, что в сентябре 1934 года во время знаменитого съезда находилась в том же месте, что и он. И что увиденное показалось ей впечатляющим и красивым. Ей было тогда тринадцать лет. Она училась в Англии и возвращалась к матери в Вену. Из-за технических проблем поезд застрял в Нюрнберге, и власти, желая чем-то занять детей на время ремонта, отвезли их на Поле Цеппелина. Горизонтальные линии лестниц и трибун, геометрически четкие группы мужчин, штандарты, световые колонны, вырвавшиеся в небо после захода солнца, ее ровесники из гитлерюгенда – все это безумно ей понравилось, и она вместе со всеми восторженно приветствовала ораторов, выходящих на монументальную трибуну в дальнем конце эспланады. Она не поняла ничего из того, что они говорили, но это не имело значения. Значение имели только драматургия и декорации. Ну да, она ничего не поняла, об антисемитизме она практически ничего не знала, ее тогда еще никто не называл грязной жидовкой, а после того, как она позднее обо всем рассказала у себя в классе, учительница, чтобы помочь ей понять увиденное, дала ей прочесть «Майн кампф».

Шпеер слушает ее, кивает, убеждаясь и досадуя, что его запомнят из-за этого. Не из-за построенных им зданий и разработанных проектов, а только из-за этого спектакля в Нюрнберге, этой постановки, «ледяного храма», ставшего неприемлемым в силу последующих событий как самый отвратительный символ искусства на службе у политики.

Однако в их беседах министр заслоняет архитектора. Фаворит выходит на передний план. И в энный раз рассказывает историку о себе.

Это человек, состоящий из нескольких слоев в еще большей мере, чем любой другой. Точнее, он существует в нескольких версиях себя самого, и историку приходится все время быть бдительной, чтобы отделять одну от другой. Ее цель – сохранить самую правдоподобную.

Есть, конечно, то, что он пережил.

И есть то, что он написал об этом пережитом.

Есть то, что историки и журналисты-расследователи все чаще пишут о нем, сопоставляя его высказывания с тем, что им удалось раскопать в архивах.

Есть и то, что бывшие второстепенные члены круга приближенных рассказывают о нем в своих мемуарах, и это в основном разочаровывает, потому что там он выглядит карикатурно. Причина – в личной злобе и желании авторов отомстить, что бросается в глаза и мешает верить написанному.

Есть еще то, что он устно сообщает в своих интервью и частных беседах вроде тех, что они ведут уже много дней, по двенадцать часов ежедневно, обсуждая факты, которые он пережил и о которых писал. В результате иногда появляются едва заметные, но беспокоящие различия между устной и письменной версиями, и эти различия становятся предметом импровизированных комментариев за обедом, ужином или во время прогулки.

И, наконец, есть то, что его давние друзья, сотрудники и сотрудницы могли бы рассказать о нем «не под запись».

Историк еще не встречалась с ними. Она видела только саму звезду и часть его семьи. Напряжение, возникающее, когда приходят дети, настолько заметно, что Серени практически сразу заговорила об этом. Он не открещивается. С ними трудно общаться, а проявления нежности невозможны. И он понимает, что вся ответственность лежит на нем. Детей шестеро, две девочки и четверо мальчиков. Все они родились между 1934 и 1942 годами. Его работа, война и тюрьма помешали ему быть с ними.