Вы – несчастная любовь фюрера - Жан-Ноэль Оренго

И тут вышла статья Эриха Голдхагена и смела все.

И все же Шпеер выпутался и в данном случае, и не только с помощью сомнительного доказательства своего отсутствия на речи гротескного рейхсфюрера СС днем 6 октября 1943 года. Почему же его заново выстроенная репутация не была подорвана методичной работой Голдхагена? Ответа на этот вопрос нет и быть не может, поскольку он подвешен на тонкой нити соотношения вымысла и правды.

Он испугался, что потеряет недавно приобретенных друзей. Но и этого не случилось. Когда вышла статья, Рафаэль Гейс болел и ограничился просьбой к Шпееру прекратить копаться в прошлом и, главное, жить «нормальной жизнью, состоящей из относительно спокойного настоящего и еще более спокойного будущего, наполненного молитвами и созерцанием».

Его друг раввин вскоре умер, а у него появлялись новые, столь же важные друзья.

В 1974 году он получает письмо за подписью Симона Визенталя, прославившегося охотой на укрывшихся в Южной Америке нацистов, в частности Адольфа Эйхмана и Франца Штангля, того самого, кому историк посвятила одну из своих работ. Несмотря на то что статья Голдхагена, рассказывающая о речи Гиммлера в Познани, была опубликована уже три года назад, Визенталь спрашивает его, когда и при каких обстоятельствах он впервые услышал об уничтожении евреев. И Шпеер уважительно отвечает ему теми же словами, что и всем остальным: он впервые услышал об этом на Нюрнбергском процессе. Заодно звезда выражает восхищение его книгой «Подсолнух». Между ними зарождается дружба, они обмениваются теориями насчет Гитлера и других постоянно повторяющихся тем – нацизм, Холокост, – шлют друг другу рукописи перед публикацией, и в конце концов Визенталь приезжает в Гейдельберг, чтобы встретиться со Шпеером.

Таким образом, жизнь звезды продолжается достаточно гладко, без особых сложностей, и он уже опубликовал свой «Тайный дневник» из Шпандау, который так понравился историку. Новый большой успех в книжных магазинах. А теперь звезда и историк общаются и вспоминают все это, и в конце беседы она бросает странную и искусную фразу: «Мне кажется, я знаю, что вы знали о евреях».

Она точно выбрала время, к тому моменту он уже устал, выразительно описывая свою жизнь и свою книгу. Ему это нравится, это занятие пьянит его, но одновременно выматывает. Она этого не отрицает. Его действительно утомляет зрелище замученных евреев.

Он отвечает, что чувствовал, что с евреями происходит нечто ужасное. Она ему верит. Но раз он это чувствовал, значит, он знал, разве не так? В конце концов он протягивает ей письмо, адресованное южноафриканской еврейской ассоциации, которая попросила его опровергнуть утверждения некого человека, отрицающего Холокост. Этому письму год. Он снова подтверждает в нем свою вину как руководителя преступного предприятия, правдивость информации об уничтожении европейских евреев и добавляет, что «его самой большой ошибкой было молчаливое принятие этого уничтожения».

Она находит эту фразу потрясающей. Сразу берет ее в кавычки и видит в ней самое полное признание, на какое он способен.

Он знал, но никогда не соглашался знать. Он узнал осенью 1943 года, а возможно, и раньше, и вскоре заболел, подсознательно разъедаемый ждущими его в случае поражения ужасными последствиями своего сотрудничества. Он был на волосок от смерти в 1944 году и перестал повиноваться фюреру, однако продолжил служить ему, охваченный нарастающим головокружительным раздвоением.

Он, конечно, отказался исполнять приказы не из-за евреев, а из-за Германии, приговоренной своим вождем к гибели. И все равно он внутренне испытывал тревогу, которая набрала силу после поражения и Нюрнбергского процесса с его свидетельствами и фильмами. И причинами этого беспокойства были одновременно и искренние порывы, и инстинкт самосохранения. Тогда он нашел аргументацию о коллективной вине и индивидуальной невиновности, способ спасти лицо независимо от любого приговора, причем спасти лицо не только в глазах других людей, но и в собственных. И он выжил, написал книгу, познал возрождение, которое кто-то счел скандальным, а кто-то несправедливым или предательским, в зависимости от принадлежности к тому или иному лагерю. Но при этом раздвоение никуда не делось, напротив, оно нарастало при каждом удобном случае, каждой публикации, каждом выступлении, и это происходило постоянно, потому что теперь он мог существовать только в воспроизведении, в бесконечном повторении лет, прожитых с Гитлером.

Она видит в двойственной натуре этого человека сражение, его сражение с правдой или, точнее, против правды. Он знал, но отказывается принимать это знание. Она убеждена, что он морально страдает, как, возможно, ни один из тех, кого она встречала, но что страдание это недавнее, тогда как более сильная и стойкая грань его личности побеждает. Она, впрочем, мало что нового выясняет, столкнувшись с его тайной, которая сделала из него типичного члена ближнего круга Гитлера.

Когда она читает последнюю фразу письма, адресованного еврейской ассоциации из Южной Африки, где он признает самой большой ошибкой свое молчаливое согласие с уничтожением евреев, она говорит себе, что в Нюрнберге такое признание, скорее всего, стоило бы ему виселицы.

56

Лондон, ноябрь 1980

Историк получает от звезды странное письмо. Он резко упрекает ее за стилистику и содержание статьи, появившейся два года назад в «Санди таймс». Она не понимает, что происходит. Он не высказал никакой реакции в момент публикации и даже перечитывал текст перед печатью. После дней, проведенных вместе в Гейдельберге, они часто общаются по телефону, планируют написать вдвоем книгу, серию портретов Гитлера и его ближайшего окружения. Задумано, что она будет состоять из двух частей: описание персонажей такими, какими он видел их во времена Третьего рейха, когда был одним из них, и такими, какими он видит их сегодня.

Опровержение задним числом на него не похоже. Он всегда контролирует свои чувства, предъявляя их в рациональной, даже слишком рациональной форме. В частности, свою вину, что, по ее мнению, представляет собой убедительное доказательство характерной для него двойственности личности. В письме все наоборот: в нем прослеживаются глубинное разочарование, ощущение несправедливости и предательства. В нем прямое и яростное выражение его чувств преобладает над аргументацией. Он настойчиво выгораживает себя, чего раньше никогда не делал. Вспоминает Нюрнбергский процесс и свой приговор, чтобы свести баланс. Он отбыл наказание, принял на себя ответственность и потому не должен больше оправдываться перед кем бы то ни было, особенно перед ней, историком. До процесса он ничего не знал об истреблении евреев в Европе, он сказал об этом, и много раз это повторял, так что хватит