Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин

Ну и конечно же по закону подлости вышел из строя кондиционер. И вот уже ни одного прохладного отсека. Почти всюду – за полсотни градусов. А в дизельном, где воздух греют неостывшие дизели, и того пуще. Трудно поверить, что час назад нас обдавал на мостике морской ветерок.

Люди растелешились до трусов. Все истекают потом, и его ручьи уже не впитывают перекинутые через шею полотенца. Симбирцев отжал свое на центральном посту, и у его ног мгновенно растеклась лужица. У штурмана Васильчикова пот крупными каплями падает на путевую карту, и он то и дело промокает соленые кляксы туалетной бумагой.

Боцман сделал вестовым в мичманской кают-компании накидки из разрезанной простыни, чтобы те не роняли свой пот в бачки с ужином. Сирийские арбузы, которые мы едим на ужин, солоны – пот ручейками стекает с верхней губы и смешивается в уголках рта с арбузным соком. Утираться нет никаких сил, для этого нужно иметь в запасе несколько сухих простыней. Сколько мы продержимся в такой сауне?

Рявкнул динамик «каштана»:

– Доктора в шестой отсек!

Я перебираюсь в шестой – электромоторный – отсек вместе с доктором. У матроса Зозули – тепловой удар. Он перегрелся в дизельном, пришел в электромоторный, лег на свою верхнюю койку, где под водой и без того жарко – воздух греют ходовые станции, электромоторы, и потерял сознание.

– Первая ласточка, – сказал доктор, нащупывая пульс на измасленном запястье моториста. – Точнее, первая кукушка.

«Зозуля» – по-украински «кукушка». Молох, обливаясь потом, сам был готов вырубиться, но врачебный долг, и только он, держал его на ногах.

Положение в кормовых отсеках усугублялось еще и тем, что здесь подкрашивали переборки до самого последнего дня стоянки, красили даже во время зарядки батарей, и теперь пары этиленовой краски дополняли соляровый аэрозоль, которым дышали мотористы.

Зозулю перенесли в седьмой отсек, где температура на полтора-два градуса ниже, чем в энергетических отсеках. Он лежит на койке, бьется в конвульсиях, корчится, выгибается, будто укушенный тарантулом. Он жмурит глаза и скалит зубы. Пульс 120. Ему принесли кружку не очень теплой воды. Пока матрос Гурашидзе ее нес, не утерпел – отхлебнул, слишком уж соблазнительна была вода в парном и зловонном от загнивающей картошки отсеке. Зозуля залпом осушил кружку и поставил ее, слегка прохладную, на грудь. Доктор тем временем раскрыл переносную аптечку, стал прилаживать к шприцу иглу. В отсеке многолюдно и тесно. Через раскрытую аптечку кто-то перешагивает, и доктор матерится:

– Харитонов, в лоб твою мать! Куда лезешь?! Не видишь – антисептика здесь!

Он делает укол. Зозуля лежит землисто-серый. Только бы выжил! Лоб и щеки его обложены мокрым полотенцем, и он, полуголый, смуглотелый, худой, в белой «чалме» похож на араба, умирающего в пустыне от безводья.

– «На палубу вышел, сознанья уж нет, в глазах у него помутилось…» – напевает под нос доктор, чтобы разрядить гнетущую атмосферу. Но никто не улыбается. Сюжет старинной матросской песни сбывается слишком уж очевидно. Круглая переборочная дверь приоткрывается, просовывается чья-то облитая потом испуганная физиономия:

– Доктора в шестой!

В шестом упал от перегрева у ходовой станции третьего электромотора старшина 2-й статьи Лиходиевский. Его тоже переносят в корму и кладут рядом с Зозулей. В пятом отсеке готов вырубиться 19-летний моторист Серебряков. Иду в пятый. Мотористы Глушко, Панасюк, Хуторянский, спасаясь от зноя, забрались в трюм приборной выгородки. Там из трещины во фланце системы охлаждения бьет прохладный веер забортной воды. Спускаюсь к ним в тесный темный измасленный колодец-шхеру. Моряки вплелись руками и ногами в извивы магистралей и нежатся в прохладе брызг. То, что это холод той самой глубины, которая – расширься щель чуть больше – в одну секунду затопит их трюм по самые пайолы, отнюдь их не пугает. Жара в отсеке страшнее.

Я делаю вид, что осматриваю повреждение, а сам, охладив руку в воде, незаметно прикладываю ладонь к сердцу. Хоть чуть-чуть остудить его, а то и не выберешься отсюда.

До всплытия еще целых четыре часа…

У наших мотористов от постоянного перегрева всегда повышенное внутричерепное давление. Может быть, этим объясняется отчасти их злобный и угрюмый нрав?

Через полчаса становится плохо мотористу Панасюку. Но это уже цепная шоковая реакция. Надо ее приостановить. Мы с Симбирцевым идем в пятый. Жаром горновой печи пахнуло на нас, когда мы приоткрыли дверь в дизельный. Мы оба в одних трусах, в руках у нас полотенца и мочалки. Устраиваемся на крышках неостывших дизелей, как на парильных полках Сандуновских бань. Нестерпимый жар сушит глаза и верхушки легких. Старпом возлежит на верхней крышке среднего дизеля, как на горячей каменной плите турецкой бани. Я же нахлестываю его за неимением веника полотенцем. Потом мы меняемся местами, и он делает мне массаж. Мы оба отплевываемся от стекающего пота и делаем вид, что нам чертовски приятно проводить время в этом злополучнейшем из отсеков. Молодые мотористы смотрят на нас во все глаза.

Окончив спектакль, ковыляем в душ шестого отсека и немного приходим в себя под вялыми и конечно же теплыми солеными струйками… Зато доктора в пятый больше не звали.

Всплыли, едва стемнело, и снова начали бить зарядку, хотя отсеки ничуть не остыли. Ошалевшего от жары моториста Серебрякова доктор вывел на мостик, и тот дышал по-рыбьи пусто и жадно… Надо прекращать зарядку. Но, зная нрав Абатурова – ему нельзя рекомендовать очевиднейшие вещи, он обязательно сделает все наоборот, – я подвожу его к нужной мысли исподволь. Мол, ну и хилый моряк нынче пошел. Вот в котельном отделении крейсера – вот где ад, шумное пекло. А у нас – благодать, и, несмотря на это, сейчас еще один моторист вот-вот вырубится… Командир вызывает на мостик механика, интересуется плотностью электролита. Мех, зная Абатурова не хуже меня, столь же бодро, сколь и безразлично докладывает плотность электролита, безбожно завышая ее. И командир распоряжается перенести зарядку на завтра. Слава богу, хоть за ночь немного остынем…

Жара. Единственное, что сулит прохладу, это литеры «СФ» – «Северный флот» – на погончиках сигнальщика. О, скорей бы на Север, скорей бы домой…

Погрузились с рассветом и начали скрытный переход на свою позицию. Мы – на большой судоходной дороге Гибралтар – Суэц. Поверхность над нами красна от килей и днищ танкеров, сухогрузов, лайнеров…

А «Нимиц» спрятался под «каблук» итальянского «сапога» в Таранто.

Над мостиком зеленая арабская луна.

4.

К вечеру небо заволокло. Солнце топорщилось из облаков в четыре широких луча – оранжевой мельницей. Через все море пролегла алая дорожка. После привычного лунного золота она смотрится как