Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

тело Кристофера в их спальне на воде, все это прорезал первый крик Алисы. Милосердие сна переносило ее в тот день, последний перед отъездом Камиллы, когда они ели на траве сэндвичи, пили вино and glided in punts[26], и бедная Камилла так серьезно, как будто профессиональный фотограф, снимала их с моста, а они слабели от хохота в плоскодонке и никак не могли принять те позы, которых Камилла от них добивалась.

Спящая старуха улыбалась беззубым ртом. Здесь ей стали сниться хорошие сны.

А спелые яблоки падали, падали, падали.

И казалось, что кто-то идет по саду…

Сколько придется ей ждать, Коркыт не сказал. Значит, нужно было устроиться так, чтобы выживать долго. Это она умела.

Во время своих ежедневных экспедиций по развалинам Ханна нашла керосиновую лампу и сама сделала фитиль, обнаружив в остатках дровяного сарая целых четыре брошенных канистры с керосином. По другим сараям набрала угля.

Она не раз удивлялась, почему люди оставили тут такие нужные вещи, и все больше убеждалась, что какая-то беда застала их врасплох.

Колонка оказалась все там же, что и в тридцать седьмом, под единственным уличным фонарем, уцелевшим из прошлого. Фонарь, на ее удивление, зажегся, когда опустилась тьма. Видимо, его по какой-то оплошности и головотяпству забыли отключить от городской электросети. А колонка, поплевавшись желтизной, вдруг выдала струю чистой воды, обдавшую Ханне ноги.

Печь сначала сильно дымила, но все же нагрела ей кастрюлю воды, тяга была хорошей, труба в порядке.

Ханна нашла, разобрала и перенесла к себе в подвал старую ржавую кровать с панцирной сеткой, застелила ее тряпьем, которое (чего греха таить!) сняла с веревки во дворе желтой пятиэтажки у вокзала. Она не считала это кражей, считала ниспосланным: ей же нужно здесь жить и ждать.

Соорудила себе столешню из широкой доски, уложив ее на опоры из найденных чурбачков.

Много полезного нашла Ханна на обломках этого странного кораблекрушения. Закопченную сковороду, несколько почти целых кастрюль. Охотничий нож без рукоятки, но хорошей стали. Сундук с позеленевшими одеялами и подушками, которые она вытряхнула и просушила на обломках забора. Старинные деньги с русским царем, так похожим на короля Георга, которые ждали у кого-то в подполье своего часа, да не дождались. И сильно пострадавшую «Книгу о вкусной и здоровой пище», которая очень пригодилась для растопки.

И с едой все устроилось удачно. Весной она нашла короткую дорогу к маленькому летнему колхозному рынку.

Торговки оказались сердобольными и оставляли ей то творога, то обрезки сыра с синими пластмассовыми цифрами, то соленого сала на шкуре, то муки, то бледные куриные головы с закрытыми глазами. «Небось, детки залучили к себе, чтобы квартиру побольше отхватить, а как получили, так и выставили, так ведь, болезная?» — спрашивали ее продавщицы, уверенные в ответе. И она кивала. И ей дали целый куль сахара и манки, лукуллов пир.

В осень своего возвращения в Ворож, исследуя соседние заброшенные сады, нашла она, наконец, Дерево. Это была огромная мертвая яблоня с почерневшим обширным стволом. Ветви ее опускались низко, ей нетрудно было привязывать на них кыйма.

Коркыт говорил, что деревья соединяют Верхний, Серединный и Нижний миры. Ханне показалось, что он бы одобрил ее выбор.

А простыню для кыйма она тоже украла, это правда. Ничего, на благое же дело. Резать нельзя, только руками. Порвала ее на ленточки. Мертвые ждали, когда кто-то произнесет и напишет их имена. Мертвым нужно знать, что их помнят. Написала имя деда Аарона. Первая, потрясшая ее смерть. Написала и прошептала «Camilla», и была уверена, что она услышит ее на дне лагерного озера. Привязала кыйма к ветвям черной яблони. Каждый день вспоминала новые имена. Тех, кто умирал в теплушке, пока ехали в женлаг. Тех, кто оборвал собственную жизнь, потому что не по силам выпало мук, не по силам… Тех, кто погиб от голода, от цинги, от родов, кто погиб, потому что родился в нечеловеческом месте. Писала и шла к яблоне, привязывала кыйма на нижние ветви. Вскоре все они покрылись лентами, совсем как то рукастое, огромное дерево в Долине, которое называли Аулие-Агаш. Имена живых, которых ждешь, тоже можно писать на кыйма, говорил Коркыт, только вешать их нужно на отдельную ветку, пониже, чем имена мертвых, поближе к земле. Ханна с треском оторвала две полоски от простыни и, сильно нажимая стертым карандашом, вывела: Christopher Wesker, Alice Wesker. Написала среди живых имена Аглаи и Анастасии, хотя не была в этом уверена. Написала и повторила несколько раз имена Манара, Раи, Юрия, Мити, Леночки, Венечки — и сразу возникло чувство, что все они здесь, с ней.

Память Ханны превратилась в трюм корабля, разделенный на герметичные отсеки, где в каждом жила своя эпоха ее судьбы. Когда открывался один отсек, все другие герметично закрывались. Она знала: если бы все они открылись одновременно, память хлынула бы в них, все бы перемешалось и потеряло смысл. Она боялась этого, но знала, что когда-нибудь это все равно случится. Надо было спешить. Надо было успеть, пока память не перемешала все.

Способ оставался только один. Написанное о пережитом слово — единственное, в чем остается человек.

И Ханна решилась на самую крупную кражу.

Растворенный грузовик стоял у магазина «Наглядные пособия», водитель отлучился. Там были горы перевязанных бечевкой серых тетрадей, каких-то еще коробок. Ханна утащила большую связку тетрадей и еще две небольшие коробки, как оказалось, с простыми карандашами, и прытко исчезла в переулке. Никто ничего и не заметил.

Тетради оказались в клетку.

Почти неделя ушла у нее на то, чтобы мысль не опережала медленную руку. Начала она по-русски, но на бумаге выходило натужно и фальшиво, словно она записывала чужие мысли. Ханна подумала, что язык, на котором она сейчас писала, был здесь не более понятен, чем шумерский, но упрямо и все более уверенно продолжала выводить буквы в городе, где их не поймут, среди развалин прежней жизни.

Каждый день она упорно продолжала свое бессмысленное дело, исписывая тетрадку за тетрадкой. Вскоре это стало необходимостью, как и ритуал накрывания стола.

Это началось как способ скоротать ожидание, но постепенно стало необходимостью и смыслом. А когда смысл становится так понятен, это значит, дело приближается к развязке.

В саду от каждого дуновения ветра с глухим стуком падали спелые яблоки, и ей все опять казалось, что кто-то идет.

Кончилось лето, наступила новая осень, и бессмысленность ожидания стала еще острее.

«Бессмысленного нет. Просто не все смыслы нам пока открыты», — вместо прощания сказал мне тогда старый Коркыт