Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

ночью в чине ученого чеширского кота, полпреда собственной улыбки. А до той, что меня поместили сюда, в наш могучий лангенфельдский крэз. Впрочем, ведь и вас тоже. Вы, должно быть, тоже с него сошли, с ума этого окаянного. И правильно, ежели так, прошу покорнейше к нам.

А почему-таки я отчасти сошел с ума? Так сказать, слегка подвинулся рассудком. Понимаете, я надеюсь, что только слегка и, главное, обратимо — ведь иначе бы я не понимал, что я сумасшедший. Правда, ведь? Окажите услугу, будьте моей соло-группой моральной поддержки. Нет, кроме шуток. Как вам кажется, я имею основания надеяться?

— Безусловно. Я всегда считал, что последней умирает вовсе не надежда. Последними умираем мы; надежда же наша, скорее всего, не умирает никогда. Даже если ей придется разлучиться с нами.

— Спасибо вам огромное… Да, так лечу я давеча в самолете Москва — Дюссельдорф. Правлю роман. А, забыл упомянуть — я литератор. Трудно сказать, какова моя планка — или, как теперь выражаются, полка; надеятельно — это немецкое «хоффентлихь» мне очень нравится — «надеятельно», не ниже нижней.

— Уничижаетесь паче гордости?

— Да как вам сказать… Мой приятель, художник, высказался по этому поводу афористически: «Плохой художник имеет шанс стать гениальным; хороший — только очень хорошим». Может статься, я и ставлю на этот шанс… Так обычно я заканчиваю вещь в черновом ее виде, потом правлю набело и потом уже полирую. Это напоминает академическую живопись или, если угодно, живопись старых мастеров (есть такое глупое суммарное понятие) — не в смысле качества, добро бы, конечно, нашему теляти волка съесть, — но в смысле технологии или, важно говоря, метода. Но сейчас мне почему-то вгнездилось — править сразу набело: пяток-десяток страниц набросал — и сразу правлю. Поэтому вещь как-то не виделась целиком, то есть, я сам не знал, что там будет дальше и кто там будет задействован, да и насколько это будет фикшн, а насколько нон-фикшн. Там будет видно, куда само все вырулит.

Так вот, правлю потихоньку текст, причем от руки заношу в тетрадь, чтобы потом перенести в комп — забыл до отлета зарядить аккумулятор.

Сели. Дюссельдорф — крайне неудобный аэропорт для меня: я летел через него в Леверкузен второй раз и так и не мог запомнить, что лучше — одна остановка простой электричкой до Золингена и после пересадки еще одна (но в Золингене поезда останавливаются раз в час), или ехать верховой электричкой (тут есть такие — рельсы крепятся на высоте примерно третьего этажа и висят в воздухе — страшновато) до Леверкузенмитте, а там ждать автобуса и им еще 20 минут… Главное, я не помнил, где в этом перегруженно-многоэтажном помещении информация. Я дождался багажа, на край же каталки повесил свой потертый сак с компьютером и оглядывался.

— Позвольте вам помочь, — предложил мне очень приличный моложавый мужчина в верблюжьего цвета велюровом пальто; выбрит он был безупречно.

— О, спасибо, мне только надо узнать, где тут информация.

— Да тут, за углом. Один миг.

Он повернулся вправо; задним числом вспоминаю мелькнувшую за ним еще одну стриженую черную голову; а когда повернулся через две секунды налево, все было на месте. Все, кроме потрепанного саквояжика на краю каталки. Все-все на месте.

Не было только компьютера.

Труба!

Беда.

В давно уже отработавшем свое компе — начатки новой вещи (о чем я уже упомянул): в сущности, она еще при начале, и можно завернуть и то, что, и тех, кто, — туда или сюда; да, может, оно и к лучшему, пожалуй, даже не хочется его восстанавливать — или хочется? Все-таки много ли, немного ль, но сколько-то труда вложено, вбито в нее; ладно, там видно будет, может, это знак Божий.

Но вот что скверно: в кармане саквояжа была карманная же Библия. Такая, знаете, баптистская, каноническая, в мягкой веленевой обложке, текст дан в два столбца.

Вы скажете: в чем дело? Купи себе удобную в смысле формата Библию, сейчас это свободно на любом углу.

Да у меня дома несколько Библий, одна кирпичнее другой! Но эта…

Я купил ее тогда еще, в те еще фантастические времена, когда такое нормальное явление, как перепродажа вещи по полюбовно согласованной цене, считалось, невесть почему, уголовным преступлением, именно же — «спекуляцией» (как ни покажется это странным для человека хотя бы с начатками философского образования, согласно которому спекуляция, «спекулятивное суждение — это отвлеченное суждение без обращения к опыту»; а между тем — «до 4-х лет», а вы как хотели?); я купил Библию на «черном рынке» за целых 60 рублей — более половины моего нищенского месячного заработка. И она прошла со мной все годы, какой бы уж там ни было, но не чьей-нибудь, а моей жизни. Как писал где-то, кажется, Лесков, в определенном слое современного ему люда считалось, что, кто Библию «до Христа дочитал» — то есть прочел весь Ветхий Завет, — тот с ума сошел. В таком случае я дважды сошел с ума (значит ли это хотя бы в понимании «минус на минус равняется плюс», что, дважды сойдя с ума, я именно обрел ум?); и оба раза, как потом несколько раз и Новый Завет, — читал я Библию именно в этом издании. Это чтение, изменившее мой разум и восприятие всего в мире, включая меня самого, — связывалось во мне именно с этой потрепанной книжкой со следами многократного перелистывания, местами даже захватанной.

И именно с нею связано удивительное ощущение происходящего чуда: спустя некоторое время после крещения на одной странице послания св. ап. Павла к ефесянам вдруг образовалось жирное пятно и запахло розовым маслом. Я знал уже, что есть мироточивые мощи, мироточивые иконы, но мироточивая книга — и у нас в спальне!

Мироточивость на этой странице — на остальных никаких пятен не возникало — продолжалась около года; потом пятно осталось, а аромат розового масла исчез. За это время наши друзья могли ознакомиться с этим чудом; приехавшая в гости моя матушка, которой я сказал: «Поднеси книгу к носу и вдохни», — воскликнула — именно воскликнула: «Вы пролили на это место болгарское розовое масло из пузырька!»

Это было первое, хотя и не последнее, из чудес, с которыми я сталкивался. Всюду, куда бы я ни переезжал, в какое бы путешествие ни отправлялся, носил я с собою эту Библию.

Чтобы теперь ее украли! Мой талисман больше не хранил меня!

Я открыл было рот для отчаянного возгласа, но тут же и закрыл. Я понимал, почему этот цирковой номер случился не с кем-то, а со мной: в Москве -16, здесь +9,