Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

своем актуальном виде — не совсем человек. Я, сдается мне, некто, с какой-то стати внезапно воспалившийся душою — а это совсем другое существо. Некто, вместо того, чтобы заливать за воротник, накачанный по воротник лекарствами. При этом они думают, что схема лечения правильна, дело за малым: только пошагово осуществить ее. Я переходил вместе с ними из стадиона в стадион, для того чтобы вылечиться. Вылечиться — это когда тебе лучше, так или не так? Я хотел верить, следуя им, что боль, которую душа знать не должна, проходит по дням, если не по часам; они говорили, что так и есть, мне лучше, что и я все лучше и лучше. Грех жаловаться — они делали все свое лучшее и верили, что и мне обязательно должно стать лучше. К тому же за их плечами был колоссальный опыт прецедентов такого рода. Я верил через все неверие: будет лучше — а тем временем мне было все хуже; вот он я, вот я — «он», под потолком, белым, как мел, в мелких кракелюрах, как он — а каким еще в моем возрасте он-я — можем, могу, может быть?

Лежу на постели, глядя вверх, попеременно открывая и закрывая глаза: у нас у каждого своя подсветка, и никто не мешает другому; мой нынешний сосед, слава Богу, не храпит: ему хватает пятой части дозы того, что дают мне. А мне не помогает. А ему — помогает.

Плюс к их лекарствам я и сам, опытно, понял и говорю себе: чтобы заснуть, тебе предстоит многое представить. Настолько многое, что мне оно не по плечу. Но если все же пытаться действовать, то дедуктивным способом. Никогда не понимал, почему Холмс называет свой чисто индуктивный способ: от частных улик к общему — дедуктивным. Это я имею дело с дедуктивным. Сначала общее: вот, с потолка свисает огромная звезда; она сладко жжет, почти невыносимым блаженством. От нее вертикально сверху идет нечто вроде суровой нитки, пронзающей мой череп. Большая звезда зажигает маленькую — это я. Я свечусь и сладко жгу все вокруг. Я вижу другие шары, я движу ими. Мне счастливо. Я могу вообразить, как по земному, еще меньшему, чем, я шару, идут люди — и как они идут все время по накату вертящегося против их движения шара, хотя должны отрываться и падать по одному или слетать вниз гуртом, словно земной шар отряхивается от них. Это блаженство продолжается три четверти секунды.

На четвертой четверти секунды неотменимо происходит следующее: на некой суровой нитке, то есть по оси пищевода, появляется крышка с рваными краями от вспоротой консервной банки — и она вертится вертикально по оси и выкорябывает, выгрызает мне душу до той физической боли, которую душа вроде знать не должна, имея свою отдельную боль; но я вас уверяю — душа режется болью именно физически.

Чтобы хоть немного все выровнять, лишить блаженство его жгучести, зато и рези по оси симметрии, я должен непрерывно что-то представлять, какие-то конкретные картины. Я удерживаю представление земного шара как именно вертящегося шара и провожу по нему линию горизонта, далее плаванье ладьи вдаль, к этой линии, далее мачты, паруса, медленные волны, вот я — Колумб — плыву за поворот существующего в моем воображении горизонта, а там спускаюсь по веревочной лестнице на лодку — и шагами, оставляющими мокрые выемки песка, восхожу на Новую Землю и восставляю крест. А потом мотаю земной шар-клубок назад — и вот я на берегу в Барселоне на одном колене перед Фердинандом Арагонским и Изабеллой Кастильской. И они по очереди возлагают мне на рамено меч, и целуют меня, и поцелуи эти не несут признаков пола, но, впрочем, лицо Изабеллы из-под короны — это все-таки женское лицо (мысленно я смягчаю черты), и поцелуй ее задумчив, едва ли не нежен… И я зачем-то вхожу в воду и плыву; точнее, это как когда я еще не умел плавать, и ноги мои неумолимо опускались на дно соленого моря, по дну которого я, таким образом, ступал вместо того, чтобы плыть над ним, не касаясь его. Но нырять я уже умел, и так, нырнув, шел по дну внутри моря с головой, пока хватало дыхания, видя там то морскую звезду, то морского конька, то медузу из не жгучих; и дно моря вдруг оказывалось берегом, на котором я раскладывал пойманных медуз и ждал, когда под солнцем они превратятся в лужицы какой-то странной белесой жидкости. А потом берег опять превращался в дно; и тут, меж водорослей, я вдруг увидел плывущую ко мне фигуру: это был мой лучший друг, утонувший в Севастополе, когда нам было по 20 лет, там штормило не так чтобы сильно, всего 4 балла, его схватила судорога, затянуло под балки, а одновременно стала тонуть маленькая девочка, пока ее спасали… я никогда не мог понять, куда в односекундье он исчез, и это называлось «умер»… «Значит, ты жив, сказал я. — А ты как думал? — И как живешь? — Да так вот живу…» Мы еще бродили по дну моря, разговаривая так же немо, как будто между нами была стеклянно-медузообразная перегородка, разорвать которую было просто, но невозможно. Но мы все понимали. И когда я вынырнул на поверхность («свидание окончено»), я вспомнил, что всегда, когда он приходил ко мне во сне, мы о чем-то говорили, чего, как и сейчас, не помню, но еще сколько-то секунд, может быть, целую минуту, я был в полном сознании, что он жив, и непонятно, почему я уже много лет думал иначе. Я закрыл глаза; впрочем, может, я закрыл их и раньше, когда вошел, но сейчас я закрыл их еще плотнее.

И так я могу еще много-много себе представить; но часы показывают: 15 минут воображения прошло, надо вставать и 15 минут от руки (комп, в отличие от предыдущего отделения, здесь запрещен, это отделение полутихих, полубуйных, полулюбопытных — и в целом молодых: и нам дай комп, и нам! а время тихое, и с каждым разбираться — себе дороже) писать все, что в голову придет, хоть автобиографию. Просто нет другого занятия, когда пару книжек, взятых с собой, ты уже прочел или перечел. Можно еще пробовать читать книжки по-немецки, их тут пара сотен; но я, видимо, пере-читал, как люди переедают. По-русски ли, по-немецки — не читается ничто. Не хочется ничего; а всю невыносимость бытия надо выносить — и не так, как выносят мусор. А получается чаще именно так — пишу чего ни попадя,