Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

class="p1">Да-а… Счастье, что буквально на следующий день вышел упомянутый указ о причислении к геронтам только лиц от 65. И меня выдворили оттуда, переведя в соседнее — для (в том числе) зависимых от того или сего. А попросту вспомнили, что некогда вытащили у меня пустой шкалик из-под 100 граммов шнапса и записали в алкоголь зухт, то есть зависимых. Потом… много всего было потом; пока однажды — не чувствуя себя лучше, а многажды хуже — пока я не собрался домой. Вот это было кино. Пролетая над гнездом кукушки, я завел свой апельсин. Да, это было кино, то ли утомленные ветром, то ль, напротив, унесенные солнцем… Но простите, я вас заговорил совсем…

3

— Да нет, что вы, обращайтесь, продолжайте, когда и сколько захотите, не стесняйтесь. В сущности, это я должен вас благодарить. Я и сам не знал, какое удовольствие слушать нормальную родную речь. Все-таки он прав: все, что есть у меня — мой язык… Дай вам Бог иметь больше, гораздо больше всего, что у вас действительно есть, однако рискну предположить, что и у вас не так уж много останется совсем своего за вычетом языка. И в качестве благодарности за удовольствие его слышать отвечу тем же — вдруг да и вам оно покажется тем, что доктор прописал. Итак, расскажу кое-что о себе, распишу всю разблюдовку, порционно и по возможности дозированно.

Первое, что надлежит знать о вашем покорном слуге: я именно из тех, о которых вами же было примечательно подмечено, что они и создают семью, и разрушают ее. В моем случае — последнее вернее первого. И это очень печально, так как я вовсе не создан для одиночества. Я создан для семейного уюта. Скорее, он создан не для меня; что обидно. Но с фактами не поспоришь. А жаль. И вот в темный час лается ли порою собакой, воется ль волком — последнее зависит от наличия луны, первое — не ведаю, от чего. Собака знает, волк знает, а я не собака и не волк. Бог меня знает, а я себя нет. Чужая-то, обозримая хотя бы снаружи, душа — потемки, а своя — куда более. Меня, не спрашивая, сотворили и выпустили в этот мир человеком; что ж за напасть такая — человек, а изъясняется, как злая собака: не подходи! Это очень плохо, особенно когда надо налаживать человеческие отношения: пусти, мол, ночевать. И именно в час между… словом, темным вечерком в страшную пору ноября. Между тем, приятель, пустивший меня к себе, был занят именно вечером, после чего немедленно ложился спать. Я же только к полуночи оживал и хотел поговорить… ну там о великом забытом фильме Карла Дрейера «Слово». Но куда там — это было настолько хорошо забытое старое, что новизна его не помещалась в праздные беседы.

Через пару недель (это очень много, век ему благодарен), мы приискали мне место: я пошел по стопам приятеля и лег туда, где он побывал пару раз и остался доволен — в Хаар, огромный мюнхенский дурдом на 80 или 90 с чем-то отделений. Я оказался в отделении 66 «е» — для депрессивников и зависимых. Меня сунули, не зная, как точно классифицировать, меж теми и другими. Это было замечательное место — и я использовал его как бесплатную гостиницу с трехразовым питанием.

Блестяще-с. Единственное, что было необходимо — не пить. Подул в трубочку — выше нуля — выгоняют безо всякого якова-с.

Ну и прекрасно. Не пить — это так легко, когда над тобой — палка. То есть, если ты не играешься в казаки-разбойники, а точно знаешь — тебя ждет неотвратимая немецкая палка. Знаете, от чего происходит устаревшее русское «цугундер»? От немецкого «цу хундерт»: приговорен к сотне палок. Сотне! Как-то вполне себе органично переходишь на чай. Заметьте, то же на русской зоне — чай еще недавно был, а может, и остался главной валютой; видно, в самом воздухе закрытых сообществ присутствует общий вирус. Поскольку без выкрутасов мне жизнь — не в нее, я составлял смесь, то такую, то этакую — там всегда стояли пакетики с чаями чайными и травяными всевозможных видов — и курил трубку. Я научился понимать в табаках и чае. В медовой медлительности самого процесса курения. Как это было хорошо.

Но хорошенького помаленьку. Через полтора месяца лафа закончилась. На свободу с чистой совестью. Я вышел. Была еще зима. Зима в Баварии бывает разной — рядом Альпы. Они непредсказуемы и обманывают даже интернет.

Эта выпала почти русской. Сугробы и ровный снег по колено.

Я тоже какой-то, я сбился с мейнстрима, о чем бишь я… о том, что одиночество — это частично проблема общежительной совместимости (и это уже очень много, и, прилепившись к ней, жертвовать ею может только последний дурак), но главное — ищешь в ней того, чего в нормальной жизни не найти: взаимопроникновения. Всегда — в лучшем случае — ударяешься о внешнее: ничего не попишешь — другой это другой; презираю сартровское: «Ад — это другие». Ад — это ты сам, и нечего валить на других; но ничего с собой не поделаешь — сколько ни пытаешься преодолеть это, ударяешься о стену другого, самого понимающего, и это в лучшем случае, когда у тебя понимающая жена и в тебя хоть отчасти пошедший сын. Надо еще самому быть понимающим — во весь необозримый формат души. К тому же по ходу дела душу надо отращивать, увеличивая в объеме: окружающие не стоят в своем душевном развитии на месте и по мере собственного роста требуют от тебя все больших душевных габаритов, могущих вместить и их любовь, трудную и требовательную — это уж всегда так — если любят, то требуют и от себя, и от тебя, а не требуют, то — или совсем уже ангелы, или попросту — терпимость равнодушна. Видимо, я любил домашних как-то… не то, что мало, но по нисходящей, да, не будем врать себе, по нисходящей, а они — они восходили, если бы не они… словом, возможно, я и отдал им всю душу, но душа моя оказалась мала, а потому в итоге очутился я на свежем воздухе. В отличие от собаки, линяющей ближе к лету, я слинял ближе к зиме, к 17-градусному январю.

Но бывают ситуации, когда, и протрезвев, назад не вернешься. От одного друга я перекочевал к другому; слава богу, Шенгенская зона маленькая, в России есть зоны побольше,