Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

высказаться по полной — у нее всегда хватало красок для уточнения подробностей содержимого семейного шкафа. Я покорно подклонял иной раз слух под этот бесконечный контент-анализ, что никак не оправдывало мое усталое равнодушие к ней — с точки зрения, на которой я стоял, от ближнего уставать неправильно.

И вот решил я налечь на себя и творчески полюбить ближнюю мне старушенцию, для чего слушать ее, когда она захочет… ну, не совсем, иначе бы мне пришлось заниматься этим часов 14 в сутки, но — в большей степени, чем когда я того захочу.

Стараюсь я, значит, себе и стараюсь насильно-дисциплинарно полюбить эту старую, и не только слушать, но и отвечать, — как ко мне вдруг подвозят на роллштуле другую. И вот ей все это про меня и говорят, и вижу — показывают руками. И она, движимая всеми ими, как будто со всех сторон наезжает на меня. Вижу дальше, если та, моя старая, — полная-полная, то эта — худая-худая, заостренная, утонувшая в большой спинке штула, с лицом тоже вострым и птичьим носиком; и едет, и накатывает. Ну, чувствую, какой-то приходит карачун. А она, подъехав, с тихой загадочной полуулыбкой молча берет мою правую руку и кусает кисть у запястья. То есть просто-запросто тяпает. Я вскрикнул; а она, так же молчаливо полуулыбаясь, берет мою левую кисть — и ну ее вдумчиво целовать. Все кругом молчат; но не просто молчат, а со значением; и чувствую — я типа главный у них, вроде как шаман. А они, значит, камлают под моим чутким, порою кое-где вдохновенным даже, я вам скажу без ложной скромности и с подобающим смирением, руководством. То есть этот миг преобразился для меня в длительность перетекающих мигов, чтобы зависнуть во времени без конца каких-либо времен.

Мамочки мои, выяснилось, что она — из Ирана! Как черная икра. То есть персиянка. Но выяснилось не от нее, а от проходящего мимо медбрата Винфрида. Сама же она говорила, во-первых, только на одном каком-то курлыкающем языке. Я предположил, что это фарси… Да, скорее всего персиянка говорила по-персидски, что для нее естественно, и при этом, во-вторых, очень тихо и всегда как-то мимо людей, устремившись взором мимо всего и вся, куда-то вообще — мимо; скажем, говорила между собой, сидящей в кресле на колесах, и собой же, мысленно летящей походкой пробегающей мимо себя…

Но на меня она смотрела, вообразите, чуть ли не с благоговением. То есть сугубо снизу вверх, что еще подчеркивали ее малюсенькие габариты, утонувшие в огромной по сравнению с ее фигуркой каталке. И вместе с тем во взгляде ее было что-то хищное, будто она собиралась меня слопать без промедления. Я не шучу. Нет, правда, покусанному человеку не до шуток — на него без околичностей покусились. Укушенное место болело и слегка кровянило — налицо было легкое телесное повреждение; а если она опять атакует меня и станет активно кусаться?.. А если она бешеная? Эт-то конец света. Персия-а-ночка; да, знать княжна была что надо…

Вскочив, прихватил я лэп-топчик и сиганул с места, в сторону, противоположную той, с которой она надвигалась, чтобы настигнуть меня и снова укусить, или снова целовать, или то и другое вместе. Я рванул изо всех сухожилий; но оттуда на меня накатывала на колесах, как пушка, только не на Луну, а с Луны, с темной ее стороны, дарк сайд оф зэ мун, кумулятивным танковым снарядом в три-дэ, прямиком из Кембриджа летела мне в лоб, чтобы поразить наповал, старуха-англоманка, и вопила, и вопила, и вопила: «Ту зэ Эйбисиидиии-ээээ!», — и прочее: «Вантуфриифооофайвввв!!!», — и все такое; и из всего-то ее отчаянного вопля на безукоризненном кембриджском наречии я разобрал только: «Хэлп миии! Плиз хэлп миии!»

Помогать, однако, надо было не ей, а мне: с двух сторон накатывая на меня, обе старухи, толстая и тонкая, кривая и нелегкая — грозили угодить прямо в меня и разрезать, как пирог. Бросаюсь в свою палату — а там такой властный рык очередного соседа, каким меня нечасто баловал даже и он, весь красный и до положения сюда его риз брюхатый на всю оставшуюся жизнь пивом без меры и предела (сам он рассказывал мне, что 6 кружек доброго, питательного баварского гппенично-дрожжевого «Францисканер» одна за другой — для него отнюдь не предел, а скорее верхняя планка нормы), большущий немчин.

А время — о-гоо! — двадцать минут четвертого! Утра. Как же так? Как мог я не заметить, нет, я-то, увлеченный лапаньем и топаньем, мог и не заметить, но они — откуда они в это время взялись? Почему не спят? Время уже не детское — не час-другой ночи. Нарушают режим!

Не могу сказать, что для меня было невыносимее — его кончерто гроссо а капелла или эти две красавицы, летящие навстречу друг дружке и отделенные теперь, за позорным бегством вашего покорного слуги, только узким и длинным столом. Представляете? Я не мог находиться ни в их обществе, ни в обществе храпящего коллеги. Так куда же было идти? Дальше по коридору? Но проход через Босфор и Дарданеллы загораживала персиянка; в сторону комнаты медперсонала? Но там была бабка с кембриджским дипломом. Пробиваться к наглухо запертой двери из отделения? Бесполезно. Кричать: помогите!? Глупо. Я застыл в самом странном пространстве из тех, где доводилось побывать: в месте, которого не было; и значит — не было меня…

Как дожил до подъема в 7.30 — не помню. Но помню и посейчас эту персияночку с ее зашептываньем с самой собой, с глазом хищной птицы за завтраком или обедом, когда она выискивала меня, чтобы начать свой маневр на колесах — пробиться сквозь все живые преграды, чтобы… что? Знаете, как становилось страшно, хотя, кажется, ну что может тебе сделать малая старушка в большом кресле-каталке? Поцеловать? Укусить? Опять обратиться к тебе-себе с жалобным своим бормотаньем, которого так никто — никто-никто, представляете? никто во всем огромном дурдоме… А как она вообще сюда попала? И как ее лечить, когда она ни слова ни на одном языке, кроме, допустим, фарси, а лечащие и лечимые, чего скрывать, далече-далеки от языка Низами и Саади как никогда и нигде, как сам же Саади, говорят, некогда и сказал? Боже, Боже, какое же одиночество — быть в ее маленькой шкурке! Именно что умереть; именно что не встать. И я, понимающий это — и бегущий от нее, как от огня. Нет, чтобы разделить с ней; нет, чтоб утешить ее; нет, чтобы в ответ укусить ее за руку или поцеловать в руку.