Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

а главное — Шенгенская зона одна, а российских — не сосчитать; и я болтался между границей и другой, и третьей (куда только не расползлись мои друзья), с чемоданчиком и походной сумкой, пока не втерся с подачи одного из друзей в русскоязычное турбюро и стал прирабатывать экскурсоводом, вспомнив одну из старых московских своих профессий.

Я бродил, таща своих туриков по асфальту, а чаще брусчатке, сглаженной всякими знаменитостями, равно и безымянностями, по булыжникам европейских городов, снившихся когда-то в отроческих моих снах, изготовленных кем-то специально для «юношей, в ночи глядящих эстампы», я знал их наизусть, эти эстампы, и ясно представлял плохую жизнь прекрасно-безобразных юношей; но теперь, и очень скоро, святые камни Европы стали простой привычной работой — страсбург париж вена амстердам люксембург… далее на юг, север и запад… Платили в обрез, но даже эти деньги были — деньги, гельды, а что я зарабатывал на гонорарах в Москве?

Фирма обосновала меня в треугольнике Бенилюкса, и очень скоро я забыл, где спал: дома, в Кельне, в маленькой квартирке, снятой мной по дешевке (по сравнению с Москвой), или в отелях Брюсселя, или Амстердама, откуда я попадал очень скоро в Гаагу, Роттердам или Делфт. Но Амстердам, при всем его внешнем неблагообразии, это король, само собой. Король чего? — вы спросите. Отвечу не прямо: у Камю человек интеллектуального профиля расписывается в том, что распадающаяся на атомы совести-бессовестности личность нормально, даже уютно может себя чувствовать лишь в Амстердаме. В каком-то таком смысле — здесь пойман фокус.

Вот тогда я забурел на холоду. И решил попросту разрубить раз навсегда гордиев узел: перестал шерстить, шуршать и шершавить о кожу женщины. Другая — еще не другое. Соприкосновение — еще не проникновение. Напротив, соприкосновение — мягкий, иногда жесткий удар двух кож, натянутых на кости, между которыми — мешки мяса, жира и всяческого кровавого жидковато-тугого ливера — да я уже говорил. И только. Помните, у Шопенгауэра где-то: что есть ближний? Или любовь? Вся вот эта ситуация: люди думают, что чем они ближе друг к другу, тем им будет теплее. И в норе своей они изо всех сил прижимаются друг к дружке — и только сильнее колют друг друга своими иглами.

— Этого места у него не помню. Но странно, что вы, христианин, не говорю уже — греко-российский ортодокс, так, да? — ссылаетесь на Шопенгауэра. Ему как мыслителю, для которого христианство было нелепицей, впору так именно и думать, и просто-таки до гениальности остроумно проиллюстрировать свой взгляд на вещи — по мне, совсем не поверхностный. Но человек, простой русский, долженствующий вам в этом деле быть куда ближе, сказал и куда менее остроумное, но проникновенное: в тесноте, да не в обиде.

— Ага. То-то потом русский же классик, он же украинский радянский письменник, то же ж клятый москальский кацап — а с ним и сама жизнь — подкорректировал этот тезис чем-то, помнится, таким о порче даже милосердных сердец людских — квартирным вопросом. Усмехаетесь? Думаете, ты христианин еще тот?

— Да нет, почему же. Даже и я слыхивал, что вера рождается — как это? а — в горниле сомнений. И неотделима от них. Вы рассказывайте, рассказывайте о горниле. Я человек прямой. Будет скучновато — так и скажу.

Короче, зажил я один. То есть один-одинешенек. Комната моя заросла, вторя бороде и усам, вездесущей могучей щетиной — предвестием грозных, могучих бород, вздымаемых над перевернутыми носителями сих бород сообществами, обществами, человеческими мирами, всем человечеством, всем шаром — брад Авраама, всех его потомков и их великих пророков; первопроходцев, колонистов-пионеров, повстанцев-бородачей-гарибальдийцев-кастроитов, бород Толстого, Достоевского, Маркса, Фрейда, Леннона, а также усов Бисмарка, Ницше, Сталина, бакенбардов Пушкина и команданте Че — сколь же, сколь многих я пропустил! но и мусорной, свалявшейся в шарушки-катышки, запутавшейся в себе, как жизнь ее обладателя, бороденки российского обывателя — в том смысле, что он где-то нет-нет да и бывает, и мещанина, которому нет-нет да и найдется место. Отсюда я выходил экскурсоводом, нацепив очки и расчесав бороденку под бородушку, чтобы выглядеть типовым российским интеллектуалом — и водил-водил-водил по дальним городам и ближним странам. Таскал до тоски, выражаясь в духе и букве покойного Вознесенского. Европа маленькая. А я большой. Потому что Европа конечна, а я бесконечен. Она — в том ее срезе, в каком она нам люба, она игрушечная; я же…

— Неужели вы — настоящий? — пробормотал я, проклиная себя за неудержимое, неизбывное ехидство, но не в силах удержаться.

— Представьте себе. Хуже того — действительно смерть придет. Кроме шуток. Были когда-то и мы рысаками. Или русаками. А здесь теперь — пруссаками. Ведь эти мокрые места — только с 1946-го — Северный Рейн-Вестфалия; а так-то это Западная Пруссия.

Помню, я как самый настоящий русак, то есть человек хотя и ленивый, но, вопреки поэту, очень даже любопытный, только не по отношению к своей исторической жизни (я и прадедушек своих не знаю), а к чужой, — вставал это я перед памятником Гаттамелате работы Донателло рядом с Санто — большущий такой собор св. Антония Падуанского в самой же Падуе, как лист перед травой — кстати, пустое сравнение, правда? Какой такой лист будет стоять перед травой там — или пред чем вообще? Лист имеет свойство висеть или уж лежать, а стоять ему Бог воспретил. Но выразительно, да? Так и видишь то, чего не бывает. Бывает, бывает. Бывает и не то, например, «птичка Божия не знает ни заботы, ни труда»… То есть как это она — не знает? Да птичка только и делает, что строит гнездышко, и ростит, и кормит, и защищает, и ставит на крыло! Что за бред, должны мы сказать автору! А мы нет, мы хаваем все, что автору в голову придет. Вот она, сила слова. Вот оно, мастерство художественного свиста. И я тоже с утра до вечера чесал языком, как чесали и еще, вероятно, чешут кое-где у нас пятки паханам, только с искренним благоговением.

Я, что называется, наблатыкал язык с начесом, причесал и налачил его, таская ватаги русскоговорящих ушкуйников по площадям, дворцам, музеям, а бывало, и театрам; помню, взял я своей группе билеты в Венскую оперу, на «Пиковую даму», где Германа пел Доминго; правда, на 5-й этаж, галерку с краю, — но! По 5 евро за билет, и все отлично слышно! Казалось, мне сносу не будет, несмотря на все заносы усиленно-вдохновенного мыслеговорения — говорения без усилий, рассчитанного на ответный интерес публики; да, казалось… увы, в позапрошлом июле меня