Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Помните, в то лето какими-то временами было климатическое минисветопреставление; я трижды на неделе должен был везти туриков в однодневку в Амстердам, когда там было +38, а в один из дней — +39. представляете? Такой Ашхабад на 160 каналах, да еще гавань, немалая лохань воды… Я вел от 50 до 70 человек — и должен был говорить так, чтобы меня было слышно, а то, что я показываю, было бы видно, то есть для того, чтобы они получали удовольствие не парясь, я именно должен был париться, а не выбирать место в теньке подальше от солнечного удара.

И после второго парного дня, в конце ночи или в начале утра под третью поездку, точнее, где-то без пяти 4 утра — мои грудные кости стало дробить; точно как моя гостеприимная теща прессовала лежачим камнем цыплят табака. Это снаружи. Изнутри же я чувствовал нехорошую боль в правой грудинной кости; отдавало в диафрагму, с резкой, болезненной отрыжкой, мне давно говорили — это эзофагит, грыжа пищевода, прими но-шпу или хотя бы аспирин и повернись на левый бок. Я так и сделал. Боль не прекратилась. Потом переместилась еще и на левую сторону. Внутри отбивало, сверху жгло. Встал, выпил еще горсть таблеток. Лег. И тут дичайшая боль подняла меня к потолку, позвоночник выгнулся луком. Протянув в предельном усилии руку, включил свет. Со светом мне всегда лучше. Лучше не стало. Стало только видно, что рядом с проводом абажура помещается не бывшая там ранее, но совершенно явственная точка, и сейчас я в нее уйду насовсем; эту точку я помню по сей день. Я уже уходил в нее, но меня кто-то или что-то медленно, с усилием, как перекрученные рукава и штанины из переполненной стиральной машины, вытянул обратно.

Я физически ощутил, как пустею телом из-за выходящей из него души; а потом тело опять наполнилось душой.

Побежал в ванную — облиться холодной водой — и тут меня охватила какая-то невероятная сердечная тошнота, никак не разрешающаяся рвотой.

Ладно, решил я, клин клином вышибают, слился из ванной на кухню, треснул граммов сто водки и закурил, затянувшись до диафрагмы. Но клин не вышибался ни клином, ни клинклином.

Дальше… что дальше? как-то — как? этого уже не узнать — дожил до полудня. Днем боль достигла средней величины; я мог читать, что и делал, прихлебывая оставшуюся водку и заедая кукурузными хлопьями. Курить почему-то не хотелось. Да, злостный эзофагит, ничего не скажешь.

К концу дня страшное безобразие опять усилилось, превратившись в безобразное страшилище; я понял: без «скорой» не обойдется. Пришла «скорая» скоро — через 10 минут; мне они показались долгими. Меня опросили, шпрыкнули нитроглицерином под язык, смерили давление, поставили ЭКГ — и говорят: сейчас картина спокойная; но и что с того? после нитро ЭКГ всегда успокаивается. Мы вас отвезем в больницу, там разберутся. Там мне поставили настоящую ЭКГ, знаете, с этакой кобурой на поясе, на час или более, и взяли развернутый анализ крови; теперь по крови чего только не прочитаешь. Полежал я там часа два, скучное это дело, разве что сердце отвлекает — боль вообще вещь не из скучных.

И говорят: у вас инфаркт. Инфаркт, батенька, инфаркт — без никаких. Самый настоящий, хотя и прошедший — вы перенесли его на ногах, недели две назад, и сейчас один из 3-х коронарных сосудов, реагируя на увеличение нагрузки, что-то типа совсем шалит, хоть и делает вид, что слегка поуспокоился. Эх ты, я и испугался. А я-то надеялся всегда на наследственно здоровое матушкино и бабушкино сердца. Точно, спрашиваю? — Наш оберарцт не ошибается. В любом случае вам надо оставаться у нас. Ночь не спеша, слишком не спеша, скатывалась в утро. А через 3 часа у меня поездка в ближние края, часа всего на три с половиной в одну сторону, в Амстердам, и меня ждет 75 человек со всей Норд-Рейн-Вестфалии. И меня некем заменить. Буквально — нет ersatz'a. Весь эрзац в разъезде, даже кто на подхвате. Один я сам себе эрзац. И потому не могу, говорю, я нужен людям. — Смотрите, вы очень рискуете. И мы настоятельно советуем. Но раз так, подпишите бумагу, что вы сами за себя отвечаете. И если вернетесь живым (неплохо), на следующий же день в больницу.

И был среди дня или ночи, не ведаю, но знаю и повторяю: был один миг, когда душа моя вылетела с почти беззвучным свистом из тела к потолку — вылетела, сигналя мне по ходу: лечу! туда, откуда нет возврату! где нет меня совсем! лечу — не удержишь, так держись! Вперед, ф смерть — ф смерть!

И это было так ужасно, что… Но в последний миг мига, будто бы случайно, будто бы у Него бывает «случайно», зацепившись за какой-то крючок тела, душа, карабкаясь, вернулась в него; так я и не успел… разглядеть? понять?.. Да ничего не успел.

А дальше, добравшись-таки до дома и так или иначе переночевав, я честно отправился в больницу. Что интересно, ради меня, кажется, отодвинули немецкую очередь: врач только глянул в мои папирэ — и меня тут же, вместо того, чтобы в лучшем случае положить в палату, а то просто вписать на плановый день в свободное временное оконце, откинули на лежанку и покатили без слов два санитара с быстротой, бывающей в ургентных случаях в кино, в итоге скинув бережно на что-то типа операционного стола, только это был не плоский стол, а нечто с криволинейными лопастями, подобными рисунку строения атома, на которых аккуратно разложили и упаковали все части моего тела.

Они говорят: смотри-ка, он еще говорит. Он еще живой, смотри-ка. А я, между прочим, настолько-то немецкий, как ни странно, понимаю. И вот они подключают меня к системе или же ее ко мне, им виднее, и давай в меня — вливать. Делать «инфузион». Не скрыв от меня, что плохо мое дело. Это я, значит, уже не в неотложке, а в стационаре; если не в реанимации. А чего еще ждать. Жизнь всегда тяготеет к саморазрушению, всегда старается против себя, унося в жизненном своем потоке саму же себя; и чем она живее, тем мертвее итог. А то бы никому и не — умирать; в моем же случае я помогал жизни разрушать мой здоровый наследственно организм, как только мог. И вот — преуспел в делах сердечных. Буквально.

Далее дали мне подписать очередную бумагу, по ходу объяснив, что в ней стоит: я-де согласен на операцию, рискованную на ноль-одна