Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Среди открытого ветрам и приезжим городка как-то слишком уж просто (ну, не прошелся загадки таинственный ноготь, извини), то прямо по красной линии уличной застройки, то во дворах стоят простые церкви, сложенные из грубого кирпича и даже не оштукатуренные. Вот там-то они тебя и поджидают, просто, не набивая себе цену. Они самые, всемирно известные мозаики 5 и 6-го веков. Мозаики Сан-Витале, Сант Аполлинаре Нуово, Сант Аполлинаре ин Классе, мавзолея Галлы Плапидии, арианского баптистерия, ортодоксального баптистерия Неонуово…

Сохранность мозаик подчиняется какой-то странной, но явно чувствуемой закономерности. В большом восьмиугольном храме Сан Витале эпохи Юстиниана от всей обширной программы декорации сохранились только мозаики пресбитерия и алтарной апсиды, тогда как построенная еще Теодорихом длинная базилика Сант Аполлинаре Нуово, напротив, сохранила целиком две длинные полосы мозаик на стенах главного нефа и утратила их в алтаре. И в самой большой базилике Сант Аполлинаре ин Классе (в 5 км от Равенны), в противовес предыдущему, снова сохранились только алтарные работы. Зато две крещальни-арианский и православный баптистерии, как будто нарочно для того, чтобы мы могли их сравнить, сохранились полностью. По счастью, полностью сохранился и мавзолей Галлы Плапидии.

Маленький кубастый домик в форме равноконечного креста с четырехскатной крышей, из которого на четыре стороны выдвигаются кубики еще меньше с двускатной черепицей (сейчас он, уйдя в почву на полтора метра, кажется совсем малюсеньким), стоит словно бы на задворках Сан Витале, среди песка и щебня. Заходишь, не веря, что здесь может что-либо помещаться, — а там небо в алмазах. Точнее, там целый космос, объемлющий святых мучеников в люнетах, оленей, пьющих в райских кущах воду вечной жизни из источника, голубей, пьющих ее же из чаш, гирлянды листьев и плодов, вьющиеся по аркам, синее небо в золотых звездах на своде, и в центре этого космоса — золотой же крест, осеняющий все — не изображенное, но живущее таинственной, мистической в собственном смысле слова жизнью, слабо подсвеченное из каких-то внутренних источников света — тусклые оконца почти не дают освещения.

Я не видел ничего подобного. Если нет лазоревого небеснее, чем рублевский голубец двух ангельских плащей в «Троице», то и синего небеснее, чем темно-синий потолок Галлы Плапидии, — нет. Градации Небесного: абсолютная глубина или абсолютная прозрачность, абсолютная простота и абсолютная тайна — разные, но ведение и видение — совпадают и тут и там с одною запредельною силой, с одною дивной силой неотмирной красоты.

И даже здесь каким-то особым совершенством выделяется «Пастырь добрый». Он помещен прямо над входом изнутри, но все тут устроено так, чтобы заметить его не при входе, когда почти ничего, кроме синего неба и золотого креста в золотых звездах, не видишь — темно, а при выходе, когда зрячий, «навыкнувший» к темноте взгляд устремляется к нему неизбежно и ты понимаешь, что ты — одна из овец, пасомых Христом в зраке сидящего посреди малого стада юноши с крестом. Красота его, пластичность исполнения, плавность и величавая уравновешенность всей композиции, безусловно, имеют античные, эллинские корни. Но меняющееся в течение дня освещение (я был тут трижды за день, не мог не вернуться), делающее изображение то розовато-утренним, то синевато-вечерним, то золотисто-полуденным, — это уже примета нового искусства, искусства, познавшего тайновидческие возможности света, его мистическую природу. Вот здесь уже лучше Муратова не скажешь: «…благодаря крохотным размерам часовни мозаика не кажется делом суетной и холодной пышности. Сияющий синим огнем воздух, которым окутан саркофаг, достоин быть мечтой пламенно-религиозного воображения. Не к этому ли стремились, другим только путем, художники цветных стекол в готических соборах?»…Да, цвет небесный — синий цвет. Что, интересно, сказал бы Николоз Бараташвили, попади он сюда? Что его небесное тяготение нашло себе адресата уже на земле?

Мавзолей Галлы Плапидии (на самом деле многострадальная, почти полжизни скитавшаяся императрица похоронена не здесь, а в Риме, но в этом ли дело?) — как глоток свежего райского воздуха после изумительно декоративной, сверкающе-изумрудной, золотой, перламутровой, но неумолимо-жесткой и холодной красоты величайшего живописного памятника византийской симфонии — парных изображений Юстиниана (с блюдом для просфор) и Феодоры (с чашей для Св. Даров) с придворными, движущихся, при том, что глядят на нас, совсем не к нам, а к престолу (замечателен этот изгиб мозаичного ковра, словно устилающего сначала прямую стену, а остатком своим — ее апсидное искривление, и тем одним подчеркивающим движение к престолу, во всем остальном застывшее перед зрителем на ходу), где, на стене апсидной ниши — в золотом свечении нетварной благодати — окруженный ангелами юный безбородый Христос, держащий в одной руке свиток с семью печатями, правой подает мученический венец Св. Виталию, свидетелем чего является стоящий с противоположной стороны строитель церкви епископ Экклесий, держащий модель начатого им храма. Царь Небесный и земной император, сходящиеся вместе во встречном продолженно-остановленном раз навсегда движении (и, добавлю от себя, исходя из опыта последующих — от 6-го до 21-го — веков, никогда не сходящиеся вместе без зазора: это движение только мыслится, только чается как встречно-синергическое, на самом же деле оно никогда не является и не может явиться таковым, ибо наихристианнейший царь — все равно следует стезями кесаревыми, сколь бы искренно ни полагал их Божьими).

Вечность — тема небесного свода мавзолея. Вневременность — сменившая ее через полвека тема юстиниановских мозаик. Здесь, в моментальном сопоставлении этих двух гениально разыгранных тем, шедевров двух школ — местной и столичной византийской, находящихся на расстоянии 20 метров внутри одного двора, с отсутствующей еще где-либо на земле наглядной контрастностью продемонстрировано раз навсегда, что Небесная вечность и неподвижно-жесткая державная вневременность — вещи принципиально разные. Были долгие времена, когда одно органически не мыслилось без другого, когда вечность Небесного Пантократора и вневременность земного самодержца отождествлялись в неуследимом переходе мистики Небесного Царства в мистику Первого-Второго-Третьего Рима, но времена эти прошли, и то, что было органичным, перестало им быть; а в деле веры, как и в деле любви, нет ничего хуже натужной искусственности. О, если бы наши отечественные неодержавники-неоправославники прогулялись вдумчиво по этому двору, из храма в мавзолей и обратно — хочется надеяться, они опомнились бы, они увидели бы свои писания и воззвания, смерив их мерилом, оставленным временем высшего расцвета державной, симфонической идеи, со стороны — как бесстильную (хотя, к сожалению, отнюдь не бессильную — за ней «вся армия и весь военно-воздушный флот») стилизацию, как своеобразную попытку декаданса, а точнее, проведения затянувшейся декады православия-самодержавия-народности во время, совершенно инородное таким попыткам.