Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

болезнями почек связан именно бронзовый цвет тела, — он жил. Ни разу не пожаловался на боли — а ведь они должны были быть немалыми, при всех анальгетиках — и вообще на что-либо; никогда не срывался он в крик, истерику, но всегда и со всеми был ровен в общении, даже учтив — как если бы находился в самом приятном расположении духа, а не в страшной, смертельной болезни, чей затянувшийся характер имел вектором вовсе не «победу над смертью», но — зримой усталостью, изнеможением — как раз указывал на уже видимое и слышимое внутри своего шествия приближение той, с которой «боролись» и которую якобы «победили»… Он со вниманием, даже с интересом, отнюдь не наигранным — зачем бы ему сейчас что-либо «наигрывать»? — слушал соседей, задавал вопросы, по которым видно было, что он таки не только из вежливости, но из действительного у-частия, со вни-манием следил за тем, что ему рассказывают, или отвечал на вопросы о состоянии тела и духа своей персоны, которой отводил он самое скромное место… Между тем, молчуном он тоже не был. Когда он вслушивался в мою бессовестно-провально-плохую немецкую речь с целью узнать, что такое современная Россия, или когда, входя в мое положение, брал на себя роль толмача (и это слово, как теперь я понимаю, забрело к нам из немецкого «долмэтчер»… горе, горе мне, российскому «интеллектуалу», а попросту — побродяге меж добрых германских людей!) между мной и обслуживающим персоналом, я все время видел искреннее желание помочь… кому? тому, чьи дела на данный момент шли куда как лучше его собственных, — во всем этом сквозила действительно жизнь, желание что-то о ней узнать, еще неведомое тебе, естественное — но не для смертельно больного! — желание помочь ближнему, когда оно ничего тебе не стоит — но не приговоренному же к смерти!..

Когда к нему приходила жена, такая мышка, тихий такой очкарик, некрасивый, но… Часами, да, говорю с полной ответственностью, часами сидела она, взяв его за бронзовую руку, и оба недвижимо погружались в молчание, соединявшее, связующее обоих немое, но говорящее слышнее всех слов чувство нежности… Никогда не видывал я прежде и не слыхивал такой нежности; воистину — не он любил ее и она его, но сама любовь была некоторой целью, радужным мостом, сочетав их «во едину плоть», словно бы не осведомленную о присутствии здесь посторонних — и в то же время чуть стыдливо считающуюся с моим присутствием, что сквозило иногда во вз-глядах, вы-глядах изнутри вовне говорящих: мы вам не мешаем, ведь правда же? верно ведь? Вот и хорошо…

Такое я видел только на полотне Рембрандта «Еврейская невеста». Точно.

А между тем физически изнурен, повторю, был он крайне; вся его иссохшая плоть (он лежал в одной набедренной повязке) сочилась мучительной болью, протекала по его жилам, словно пробуя каждую на оставшуюся прочность…

К нему-то и был приставлен Уве, санитар лет 45, но крайне моложавый, сказать лучше — молодцеватый, крепкий, всегда в тонусе, бодрый, как ныне выражаются в иных местах нашего обширного государства, «по самое-не-могу»; но Уве именно — мог.

То, как он подавал и убирал судно или таз с мочой, куда был выведен катетер после третьей операции (его к нам и доставили в послеоперационный период, кажется, то была аденома простаты, очередное осложнение, мало ему было и без того…) больной временно не мог обходиться без помощи, — то, как он менял и заправлял постель и все остальное, вечно напевая при этом под нос привязчивые, как комарье по-над озером, «Дым над водой» «Дип Пёрпл» — или «Мы — чемпионы!» «Квин», — все это было волеизъявлением человека, что называется, хранящего позитив.

Так вот Уве начинал день в 6.45, радостно приветствуя больного:

— Встаем, коллега! Коллега, мы сделаем это вместе! Мы с твоей помощью все преодолеем!

Это звучало, как победный марш.

Больше всего на меня действовала его стопроцентная уверенность в победе. То был настоящий триумф воли. Симпатяга, невозмутимо бодрый такой мужик, похожий, если кто помнит, на артиста Юматова в зрелой его поре — с усмешкой… ну, тихой такой-сякой-то усмешкой в шолоховские (эти, наверное, еще кто-то помнит; или?..) такие аржаные усы.

Вот он-то напомнил мне — кого же?.. — да, конечно же — главного одной московской тургруппы, которую довелось не так давно, года полтора тому, возить по памятным местам южной Германии.

День этот вдруг предстал предо мною как на ладони; и впрямь забавный выдался денек, если и сейчас, в моем положении и настроении, смешил, тоже настраивая, не побоюсь пресловутого слова, на позитив.

Приятно, приятно было задним числом вспомнить турпоездку с ним и его коллективчиком, из культурно-познавательной без каких-либо переходов превратившуюся в увеселительную, а там — лихаческую, скажу больше, без дураков и кроме смеха — сопряженную с опасностью для жизни. Впрочем, можно выразиться наоборот — именно дуракавалянием только и оставалось защищаться от опасности, которую несет в себе всякая жизнь — опасность перестать быть собой, то есть жизнью. Выворотившись своей изнанкой-смертью. Среди поездок моих бывали так называемые индивидуальные туры. Одна мюнхенская фирма пригласила. Парни из Москвы, торгующие медицинской техникой. Приличные ребята. Сняли микроавтобус на 8 персон и простую мерседесовскую тачку, итого 12 мест, не считая меня. Я должен был прокатить их за день в Ульм, Ротенбург-об-дер-Таубер и Хайдельберг. Многовато, но — при условии обговоренного дисциплинированного поминутного соблюдения графика с их стороны — я согласился.

Утром я подъехал туда, где обычно такие в Мюнхене и останавливались — Максимилианштрассе, люксус-отель «Кемпински — 4 времени года». Я сел в кресло в фойе.

— Это вы? — вышел один.

Смотри, пока что вовремя.

— Мы сейчас. Закажите себе что-нибудь, ладно?

Я заказал «малое» (330 мл) пиво «Пауланер». Пил медленно, на ощупь; времени — целых 13–14 минут. 14 минут до старта. Знал по опыту, что раньше никто выйти и не подумает, так надо же себя чем-то занять. Второй бокал заказать по утрянке, спеша сюда натощак — было бы чистым развратом, если только разврат бывает чистым.

Для человека, прожившего в Баварии к тому моменту с десяток лет, то есть зело уставшего от пива, последнее приятно лишь тем, что холодненькое; а ощущение холода передается в полноте только крупными глотками. А поскольку неприятного себе никто не желает, если он не мазохист (сколько жив, не забуду — конец 60-х — начало 70-х, Москва, букинистический «Книжная находка», она же «У первопечатника»: за памятником первопечатнику Ивану Федорову на бугорке, — и поутру, сразу после открытия, зычный голос продавца Андрея: «Поступили в продажу два