Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Тут он таращит глаза и, похоже, чуть ли не собирается взять рукой под козырек; а я, не глядя, иду себе мимо. Верите ль, нет, а я его больше не то чтобы не видел, но — не часто и на отдалении.

Ну ладно. В первый же вечер пошел я курить на балкон. Шторку завесил (курить и на балконе запрещалось, но если ты был в смысле пароля человек человеком, то есть не наглел, то и отзыв был вполне человеческий) и курю себе трубочку. Данхилловский «Моя собственная смесь 965». Лучший трубочный табак из тех, что я куривал: простой, как и все английское, обычный натуральный табак, ни в чем не вываренная смесь. Никакой эффектной, но фальшивой ароматизации: сирийская латакия. Никаких компотов, вишневых ниже манговых. Запах дегтя, вкус чернослива, послевкусие легчайшего парфюма, безвкусное, однако долгое, как вся наступающая ночь. Которую не помнишь, зато вспоминаешь всю жизнь. Потому что это именно тот табак, которого теперь тебе не хватает, как воздуха. Вот какой это табак. Вонючий, когда им накуриваешься как любым табаком. Смертельный для лошади и, бывает, живительный для человека. Духовно погибельный, ибо табак есть ладан сатаны. Потому при Алексее Михайловиче Тишайшем за него отрубали кисть правой руки, а сын его заставил курить всю Россию поголовно по сей день. И это когда даже в Англии он был запрещен, и нужно было иметь бумагу-лицензию на само право курить, иначе можно угодить в яму; зато в продвинутой Голландии разрешен был не то, что табак, а и марихуана, под каковою балдою, доводят до нашего ума некоторые достоверные сведения, ампутировали даже у всяких прекрасных дам — случалась ведь и тогда необходимость оперативного вмешательства, — гангренозные нижние конечности.

Так пошел я покурить и хотел выйти на балкон, когда расстилает мой новый сосед прямо перед балконною дверью бумажное полотенце и встает на колени. Собираюсь, говорит он, помолиться. А как же я тогда пройду? Не знаю. И хотел бы помочь, да не знает, как это делается. И приступает к самой сосредоточенной медитации. Я жду. Через целых пять минут невыносимо длительного ожидания на холодке он передвигает горизонтально колени, стараясь сместить ими от входа на балкон полотенце.

Курю. Молится. Кончаю курить. Молится. Открываю решительно дверь так, чтобы его по возможности не задеть, но она не поддается.

Оказывается, дверь-то я за собой закрыл, а она от ветра захлопнулась. Стою я перед стеклянною дверью на балконе и думаю: лучше бы постучать в стекло, чтобы он мне открыл. А он стоит на коленях на бумажном полотенце и молится. Правильно поступает: его Бог сказал ему, когда молиться, а когда помогать; может быть, он меня, во-первых, не услышит при такой его концентрации, а, во-вторых, Богу угодна от него прежде всего покорность, а потом уже… А покорность означает, что надо покорно молиться Ему, когда Он заповедал, когда надо молиться. Я тоже верил в Единого Бога, но мой-его-Бог, единый по существу, заповедал мне устами старцев, во-первых, помогать ближнему, а потом уже молиться, потому что любовь ко мне для него, моего соседа, важнее поста и молитвы. Потом, мой Бог хотя и един по существу, но троичен в лицах, то есть по образу действия, то есть по ипостаси; словом, это дело темное, в отличие от просветлевшей ипостаси в смысле молящейся личности моего соседа. Тут как-то всегда видится, кому бы ни молился человек, молится он или нет. Настоящую точку сборки человека видно всегда.

Разумеется, я чуть было не окоченел. В легком синтетическом свитерке. Когда через десять минут бодрящего ветерка он таки мне отворил.

Перед вечерним намазом он уселся читать книгу, по ходу, как туманно, но прилипчиво выражаются нынче, Коран. Книга была не простая, напечатанная на каждой странице сверху на арабском, затем на турецком, еще ниже то ли опять на арабском, то ли на фарси; так же и комментарий по полям основного текста был набран еще красивее, чем тот. Турецкий был тоже далеко не так прост: набран он был латинским шрифтом, от форзаца же и до последней страницы шло набранное тем же, но уже немецким латинским шрифтом. Название издательства было набрано уже не немецким шрифтом, но на чистейшем немецком языке; это было единственное, что я понял; а вот что значило остальное, я так и не понял, а ведь оно стоило того.

— Зато я заметил, что вы употребляете алкоголь.

— Нет, — говорю, — это сироп. Красный малиновый сироп.

— Нет, я все видел. Вы употребляете не сироп, а именно алкоголь. Который запретил пророк, имя же ему Моххамед, мир ему, хотя хвала лишь Единому. Поэтому мне засчитается в раю среди 40 гурий, причем все они девственницы, то, что я на вас настучу. То, что я вас заложу. Аллаху угодно, чтобы я донес на вас кому положено. Кому надо, тому и наябедничаю. Такой уж у меня долг нажаловаться по начальству.

— Не надо, — говорю. — Хотя можете, конечно, обсудить среди товарищей мое поведение. При условии, что имеете двух свидетелей. Иначе товарищеский суд не признает меня виновным в зависимости от алкоголя. И не имеете право лазать искать в мой шранк. Тут прайвэси каждого, равно как и проперти и просперити, охраняются стражами правопорядка и многообразной секьюрити.

Само собой, я лгал. Само собой, я употреблял алкоголь. В малых количествах, но, бывало, помногу. Не так чтобы рюмками, а бутылками. Не водки, конечно, пива. А иногда портвейна. Немного. Всего бутылку-другую. Потому что алкоголь, как, кажется, я уже говорил по другому поводу, всегда был для меня целебен. Он, как известно, хорошо помогает от сердца. И чем его больше, тем лучше он помогает. А сердце мое к тому времени перенесло уже херцинфаркт, а то и полтора… во всяком случае, во всех миокардах его стояло стентов, сколько надо ровно на два херцинфаркта.

Собственно, меня послали лечиться, я и лечился; они делали что могли, но ведь и я им был должен чем-то помочь. Ну и помогал, чем умел.

От злой своей бессонницы я написал целый рассказ. Другой ночью опять бессонница. Позвонил сыну в Роттердам. Тут у них разговор по мобильнику на мобильник, если звонишь заграницу, очень даже стоит, причем не только исходящие из мобильного, но и входящие. То есть нам обоим это влетело в копеечку, но иногда оно стоит того.

— Ну, — говорю, — здравствуй.

— Папа? Ты знаешь, какое время на дворе? Ты что, с этим, как его там, курил? Или пил с этим,