Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

— Ничего. Просто хотел порадовать тебя новым рассказом.

— Так. Что случилось, я спрашиваю. В такое время звонить. Тебе хорошо — у вас еще только три ночи. Время детское. А у нас уже три утра. А мне вставать через два часа. Учитывая, что я спал только два часа.

— Ну, прости, — сказал я виновато.

— Что случилось, я спрашиваю?

— Да вот написал рассказ.

— Тогда читай.

Я прочитал.

8

— Представьте себе, — обратился я к новопосаженному в мои соседи, досказывая свой сказ, — представьте себе, на этот важнейший вопрос всей нашей жизни: кто мы самим себе и в каких отношениях с собой находимся? — жизнь пока так и не дала ответа. А я пока, кроме жизни, ничего другого не видал.

Я не вспоминал Николая ровно с того момента, как расстался с ними тогда. И вот, всего через пару лет — целых два с лишним года! — он оказался здесь, в моей не пойму отчего вдруг подробной памяти — и аватара его простецки-лукаво хмыкала в усы доблестного Уве, отличавшегося от Николая только тем, что Уве весь как есть был Уве, а Николай, насколько я его запомнил, с головы и до ног был Николай.

Я был рад им, здесь — этому санитару, в памяти — тому бизнесмену; последнему рад, хотя и несколько жаль было, что увидел его не в яви, а в полусне, стремительно уходящем от меня, не оставляя и клочка своего в действительности, сменяющей сон со скоростью большей, чем скорость звука… Все же, как забрел он сюда — оттуда в сегодняшнюю дремоту моей памяти? Что он тут потерял — а я там? Ничего. Скажем, ничего особенного. Жизнь научила меня тому, что чем меньше спрашиваешь собеседника, тем больше узнаешь о нем от него самого.

Да оно и не самое главное в таких встречах; главное — сами эти встречи. Как они разматываются сами… Знаете, как ковры и всяческие простыни висят во дворах Самары или Рязани; впрочем, не с чего поэтизировать, видывал я их и во Флоренции, не так уж далеко от центра; и должен сказать, это время, провисающее на веревках, вносит в мою душу больше покоя, пресловутого, но столь желанного «здесь-и-сейчас», чем все Гиберти и Брунеллески, Донателло, Альберти и прочая, между которых не протиснешься, с трудом пробираясь по фантастически густо украшенному центру Цветущей.

— Прекрасно понимаю вас. Вот именно этого провисания времени мне мучительно не хватает. Да, покой… Но они не хотят ничего понимать. Составил схему — применяй. И они бьют тараном в душу; а душа со всей силой отталкивает таран назад. А потом отшибленное место в ней глючит, кошмарит и колбасит.

— Да ведь они меня не слушают. Меня никто не слушает!..

Я мог бы сказать ему: это не так. Вас слушает и слышит Бог. Было время, когда это и говорить было не надо — все и так были такого мнения. Возьмите, мог сказать я ему, ну, хотя бы вот… Когда Виолле-ле-Дюк проводил реставрацию Собора Парижской Богоматери после всех разрушений времен французской революции, то обращало на себя внимание то, что, в частности, фигуры библейских и французских королей на западной стороне храма, над входом, на двадцати с лишним метровой высоте, со спины так же отделаны, отшлифованы и закончены, как и анфас. Между тем, кто мог увидеть то, что находилось на двадцатиметровой высоте в нишах? Реставраторов тогда не было, их и не предполагалось; то есть эта работа не могла быть увидена и оценена никем, ровным счетом никем… кроме Него.

Та же вера одушевляла и анонимных иконописцев (мы знаем только некоторые из множества имен, и те либо предположительно, как некоторые работы, приписываемые Рублеву, либо потому, что сохранился контракт, где указана фамилия, — ни на одной иконе подписи мастера нет). Только много ближе к нашим временам мы видим «подризные», строго говоря, халтурные иконы, где прописаны только лики и ручки — все остальное, что скрыто ризами и басмами, не прописано — зачем, в самом деле, утруждать себя лишней работой, если ее все равно не увидят? Но иконописцы «раньшего» времени исходили из того, что есть ли риза, нет ли ее — для Господа любая риза прозрачна; только Он и в силах оценить работу, «умозрение в красках», посвященное Ему же, Пречистой Его Матери, Его святым…

Я мог бы сказать, что Создатель всегда слышит свое создание. Но я всегда считал, что важно не только само по себе высказывание, важна себестоимость его; само право высказать то или иное не самоочевидное убеждение надо еще заслужить. А тут я был виноват — я, и правда, не слушал его, потому что мне явился еще обрывок утраченного… Невежливо с моей стороны, конечно, но я не мешаю ему говорить, пусть говорит и дальше, пусть думает, что я слушаю. Я ведь и в самом деле слушал, даже вслушивался, только в себя…

Дней пять тому, еще в том отделении, поймал я эрцтин, докторшу, и, сколь мог ровнее, дыша всем вдыханием и выдыханием, с придыханием сказал, что тут мне делать более нечего и что таблетки по схеме я и дома готов принимать; дома же, по крайней мере, есть чем заняться: комп и все такое. «Нет, вам отсюда нельзя». — «Почему же? Если я добровольно сюда прибыл, то добровольно могу и отбыть. Я взрослый человек, мы в свободной стране, и моей подписи вполне достаточно». Мне снова ответили решительным «найн». Но, как говаривал некогда мой покойный приятель-философ, если вещь в себе разозлить, она становится вещью вне себя. Раскочегарившись не на шутку и одевшись вплоть до парки, я вновь прошел к врачихе и повторил требование немедленно отворить мне дверь во свободу простым нажатием кнопки. Заветная кнопка находилась в санитарной. Я услышал еще более решительное «найн!» — и гаркнул по-немецки: «Du bist ein Schaeferhund!», «Ax ты, немецкая овчарка!». Как у меня это получилось, не мне судить, но, видимо, славно — на что еще нам психоз в стадии обострения?

В ответ на мой моральный вызов симметрично последовал вызов со стороны Докторш; однако, в отличие от моего, это был вызов самый прямой, буквальный: враченция нажала кнопку, но не ту, которой я домогался. По срочному вызову скорейшим образом вошла еще женщина, и тоже не простая, а, как выяснилось тут же, судья — Бог мой! Сама судья, судь-иня, вы понимаете, кто такая Рихтерин в Германии? — и по чью малую душу