Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Вот русское счастье: не остановленные, не проверенные на количество спирта в организме нашего шофера, мы влетели в Хайльдерберг. «Их хаб' майн Херц ин Хайдельберг ферлорен», — запел я. «Ай лефт май харт ин Сан-Франциско», — вторили мне.

Но так как мы и всюду останавливались есть (хорошо хоть, хлебали по дороге и за столом пили меньше, не так долго, как могли бы), мы вышли из графика полностью и бесповоротно, в Хайдельберге было довольно темно, да и что я мог показать моим бойз в их состоянии? Добавим, что я и сам был внутри себя в этом состоянии, хотя снаружи старался, как мог, это состояние ввести в какие-то рамки.

И сели мы опять-таки в привокзальном ресторане.

— Чувак, ты показываешь круче многих. Мы гидов повидали. Поехали с нами дальше. Может, еще чего покажешь.

— Нет, ребята. Я свою программу выполнил, если не считать, что половину ее вы завалили.

— Чувак, мы не собираемся жаловаться в контору. Мы тебя расхвалим по уши. Давай с нами. Переночуешь с нами — и дальше. Замки там, долины Рейна. Ты рейнское от мозельского отличишь?

— Тоже мне бином Ньютона.

— Вот видишь, а я нет. Научишь. Мы тебе добьем, сколько хочешь. В пределах… этого… разумного прогресса.

— Ну да, разумного прогресса в пределах 17-го порядка беспредельного прогресса разума… Нет, ребята-демократы. Меня ждет семья. Да и к чему? Завтра вы будете спать с похмелюги до контрольного часу в отеле. Потом похмеляться до пупа… русской бани здесь нет. А там и солнце к закату. Да тут все просто при свете. Все главное на главной улице. Самый старый университет в Германии — с 1386 г. Там старейшая университетская библиотека в той же Германии — и университетская тюрьма. Да-да. Надеюсь, мы еще идентифицируем Хайдельбергский университет с Гейдельбергским? Я, по крайней мере, да. И не забудьте замок на горе над городом. Там самая большая бочка для вина в мире. Исполню под занавес еще одну песнь — бочка изготовлена в 1751 году из 130 дубовых стволов. Емкость — 212 422 литра. Чуть меньше того, что мы сегодня вылакали.

Бойз смущенно засмеялись; мне нравятся люди, которых можно чем-то смутить. Люди, умеющие смеяться над собой, даже упившись вдрабадан.

— Еще Старый мост через Неккар. На той стороне зелень и «Философская тропа». Все просто. А захотите, как-нибудь закажете меня опять, и скатаем еще куда-нибудь. Только не пейте, как сегодня, когда поедете назад. Сегодняшнее чудо вряд ли повторится. Загремите в ментуру или в кювет. Не знаю, что хуже. Но это так, совет частного лица.

— Так не поедешь?

— Не-а.

— Ни за какие?

— Ну, это смотря… но я не собираюсь разорять людей, пока они… под градусом (нет, все-таки умею иногда мягко сказать). Нет, дождемся моего поезда — а у меня еще пересадка. А пока — прозит.

И мы дернули еще, не помню уж и чего.

— Ладно, — сказал Николай. Он как и не пил. — Парень решил. Ждем поезда.

В итоге я поехал 1-м классом на скором поезде, где-то пересел, как-то добрался, что-то выслушал от жены… Интересно получается — у меня-таки тогда, совсем, кажется, недавно, была еще семья… А подумаешь — как давно…

И вот — ну вылитый он оказался здесь; и как бы простецки-глубоко хмыкал в аржаные усы. Вылитый Николай, всего только и есть, что Уве.

7

— Да, — остановил он меня; остановил я его; остановил он себя. — Но вы так и не дорассказали историю о вашем соседе.

— А… Собственно, и истории-то никакой, на безрыбье и рак рыба.

— Нет, почему же, это все очень любопытно. Давайте, а? Не то мы уйдем от этой истории Бог весть куда и забудем. А мне почему-то в последнее время разонравились разговоры, о которых забываешь уже по ходу их развертывания. Так на чем мы остановились?..

Брожу по больничным клиническим коридорам. Сколько я их исходил в своей заграничной жизни, обычных коридоров. Лучше бы их не знать совсем. Впрочем, у нас, если вы заметили, коридоры не из худших. Если, конечно, живопись любить. Как люблю ее я. Но опять я ухожу в сторону. Вернемся. В одном из коридоров за столиком сидят три женщины. Обсуждают меня, я же слышу. Потому что считают меня немцем. Сами они немки — с казахским акцентом. Думают, я не понимаю по-общенашему, по-русски. Я же слышу.

— Смотри, одна говорит, — ходит туда-сюда, как кот ученый. Откуда берется такая вот лобковая вошь? — бродит и стучит каблуками. Целый день не дает покоя. Хочется иногда и поспать.

В принципе они не вредные. Даже нужные; пока не доказано, что они не нужны, верно обратное. Никогда не знаешь, кто из нас всех на что нужен, но, с разделяемой мною христианской точки зрения, каждый из нас, в отличие от всех, взятых вместе со всеми-всеми, — не только фундаментально нужен Создателю, но притом и совершенно индивидуально Ему нужен, не то бы его просто не было…

А казахские немки не вредные. Не то, что настоящие немцы. Был там один.

Он меня возненавидел с первого же дня. А потом и вовсе пристал. Приблизительно так:

— На какого хера ты стучишь каблуками день и ночь, не даешь нам спать. Ты обязан был тапочки с собой прихватить из хаузе сюда. Потому что орднунг всегда будет зайн. По крайней мере, в Германии. И так это будет аж до морковкина заговенья. А ты откуда здесь такой взялся, чтобы нам указывать, как нам жить. Это мы с Цзян Цзэминем сами будем решать. Как нам работать и как отдыхать.

А я никого и не учу. Просто не вижу выхода из положения. Нет тапочек и не будет. Но уж раз это — я, то, по крайней мере, проявляю к нему-себе уважение.

— Слушай, — говорю тихо, шипя с выражением, — слушай, мужик. Слушай меня, чувак. Ты чё на меня тянешь? Что накатываешь? Лучше скажи, где тапочки взять. Не знаешь? Так какого ты хрена бочку катишь? И еще порожняк гонишь, — говорю ему как своему, как вот вам, на чистейшем великорусском наречии, в плохой немецкой каденции. — Ты тут, вижу, такой же бомжатник, как и я, тоже ни хера не знаешь, где что и плохо или хорошо лежит, — прорекаю в той же академической манере. — А еще гауптмана тут корчишь мне, понимаешь. Смир-наа! Ахтунг!! Хальт!!! Дайне папире!!! Мандатен!!! — реву тем же рокочущим, сорванным шепотом. — И чтобы я т-тя