Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

А тем временем (тою вечностью) процессии мучеников и мучениц вдоль обеих стен главного нефа Сан Аполлинаре Нуово движутся — мученики, предводительствуемые св. Мартином Турским, — к Спасителю на троне в окружении четырех ангелов, мученицы, впереди которых трое волхвов, — к Богородице с младенцем Иисусом на коленях и в таком же ангельском окружении. Две нескончаемые ленты, золото нимбов и мученических венцов, которые несут перед собою мученики в белых одеждах, затканная золотом и драгоценными камнями белизна туник святых дев, изумрудные райские сады и пальмы, отделяющие фигуры… Гениальная монотонность этого ритма, благородная простота его модуляций, тончайшая игра размеров фигур, отчего кажется, что они уменьшаются по направлению к цели движения — и одновременно увеличиваются, две линии (голов и ступней) то вот-вот сойдутся в этой бесконечности, прямо по Лобачевскому, то совсем разойдутся, но все равно останутся параллельными, — все это, как и головокружительно богатую гармонию сочетания разноцветных мраморных инкрустаций, лепных украшений и лучевидного колеса сине-золотых мозаик, кружащего вокруг нееподвижного центра (купол с изображением крещения Христа с фигурами Иоанна Крестителя и мужской персонификацией реки Иордан) внутри православного баптистерия, построенного и украшенного епископом Неоном в середине 5 в. — можно выразить лишь музыкально. Что до слов, тут «удобее молчание»…

Почему все-таки даже остатки мозаик Сан Витале или Сан Аполлинаре Нуово производят здоровое впечатление, а остатки фресок — скажем, Скифанойя в Ферраре — заставляют болезненно переживать фрагментарность, ущербность увиденного? Не потому ли, что самый смысл фрески кватроченто, этого «окна в мир» с его иллюзорной бесконечностью — есть картина мира целиклом — и любое нарушение, любая утрата живописного слоя разрушает иллюзию глубины, возможность хитроумно втянуть нас внутрь, превращает картину в обрываемую, как обои, картинку, — в то время как мозаика посылает силу своего свечения вовне, на нас, вы-двигает заряженное золотом нетварной энергии стены изображаемое вперед, в пространство зрителя, заставляя, таким образом, каждый (даже если сохранился только один) сантиметр смальты переживать как абсолютную реальность? В первом случае целое отрезается до фрагмента, во втором — сквозь любой фрагмент проступает целое…

…Позволим себе, наконец, сесть за столик на пьяцца дель Пополо, Народной площади, взять эспрессо (да, итальянцы понимают толк в кофе; если бы только его отпускали человеческими порциями, а не глоточками-крохоточками на донышке и без того миниатюрной чашечки), рюмку-другую (третью рюмку виноградной водки, как учил когда-то опытный Борис Савинков молодого Илью Эренбурга, пить не надо) самой простой граппы, — самогонный вкус и запах чачи сразу переносит на Кавказ, напоминая, что ты среди южан, — и обозревать ближних с благодушно-неспешным любопытством; позволим себе самому стать на пять минут южанином.

Позволим себе лениво пораскинуть мозгами. Завтра опять обещают дождь на побережье. Куда бы еще податься?..

…А потом наступало время… Наступало время не то чтобы спать… «Давно уже я стал ложиться рано». Ах, если бы! Даже волшебство первой фразы могучего семитомника, как ласковый и нежный танк надвигающегося на меня, стоило мне вспомнить — а вспоминал я это тихое баюкающее слово всегда, как только укладывался, — даже оно не в силах было побороть невротического расстройства сна — тогда это был еще типовой невроз, помогали таблетки, свежий воздух, все такое… но и тогда раньше половины первого часа я не ложился. Сидя в шезлонге на балконе, под которым временами одиноко бродила белая лошадь под темной попоной, и глядя в темнеющую, а потом и совсем темную даль, я сознавал, что счастлив, что такое счастье выпадает не каждому, а уж русскому, а уж за бесплатно… я знал, что должен был быть счастлив, и старался им быть при каждом вдохе, и был, был, да, был счастлив в ту меру, в которой аппетит приходит во время еды, а постоянно улыбаясь, и впрямь настраиваешь себя на жизнеутверждающий лад…

Но я счастливым не был, не мог им быть со старшего младенческого возраста, когда впервые представил себе во весь детский окоем смерть «бесславну и безобразну», и посейчас, после возвращения из улета во время сердечного приступа, это смертопредставление наполняло меня надвигающимся, я бы сказал, надевающимся на душу, подобно плащу, ужасом, от которого стратегически не спасало и вино, дающее лишь тактическую, кратковременную иллюзию полноты жизни, вечного сегодня, где нет места небытию, — и отбирающее ее похмелье уже сегодня! — и в наказание за собственное употребление, наполняющее душу форсированным чувством вины и страха смерти уже через какие-нибудь полтора часа после приема безразмерной меры спиртного…

Короче, реабилитация не помогла; тогда они решили, что болезнь моя — «психосоматическое заболевание со сложной спецификой», и, чтобы специфику сию определить, послали меня сюда. И вот он, я, здесь. В дурдоме, то есть в дурном или дурацком доме Лангенфельда.

6

Этот санитар, Уве, понравился мне с первого же обмена взглядами. Собственно, он явился тогда в палату не по мое душе-тело, а к тогдашнему соседу (Господи, сколько же соседей перевидал я здесь, и сколько повидал стационов и, стало быть, палат, пустых, полупустых и полных, на одного-двоих-троих!); тогдашний этот сосед должен был бы для меня стать самым значительным из сопереживаний, но, как это всегда бывает со мной, в нужный миг сердце черствеет, словно уклоняясь от трудной, некомфортной задачи — а потом уже, задним числом приуготовленное к решению задачи, может только пытаться нагнать стремительно уходящую напрочь в прошлое «фактуру»… Впрочем, и это немало, и это больше, чем нуль — но, увы, не так, совсем не так и не в той полноте и чуткости воспринимаемой беды… и смысла чужой беды, могущей ведь в любой момент обрушиться на тебя, став твоей бедой.

Собственно, витиеватостью изложения я и сейчас увиливаю от чужой-своей в своем потенциале беды — ныне, когда рак надвигается на всех и каждого с таинственной простотой эпидемии, если не пандемии, как некогда грипп-испанка. Ладно.

Дальше попробую изложить, в меру способности, сжато.

Мужчине было 47; семь лет тому он перенес операцию рака поджелудочной железы. Еще через два года — вторую. Не знаю точно, как далеко продвинулась болезнь в смысле метастазов; думаю, однако, что за семь лет она запустила в него клешни глубоко. Впрочем, странно, что он еще жил — любой рак за семь лет своего не упустит, но уж поджелудочная… И, однако, он жил; исхудавший по всему некогда жилисто-мускулистому телу (да и выяснилось как-то, что он преподавал спорт в одной из кельнских гимназий), какой-то бронзовый от «загара» неясного мне происхождения — может быть, шалили почки, я где-то читал или слышал, что с