Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

крови Того, над которым рыдала Та, что Мать и тебе, моя мама, мать и всем нам пропащим горючим подколодным и невезучим, Mater Stabat et Dolorosa, Та, Чьи знаки — лилия, роза, Чьи цвета — лебяжий и синий, Чьи уста что горячий иней, что теплее твоей ладони, горячее бедовой доли, Чей мафорий синее неба новгородского даже в день гнева — и Чьи очи прозрачней сапфира и чье сердце открыто для сирых — ведь убогие все — у Бога; у нее же — все остальные, коренные мы иль пристяжные. Как не быть ей тихой-претихой, как не быть ей доброй-предоброй, как не быть ей мирной-премирной, неотмирной-то Госпоже?

«…людей, пригодных к чистке зимних крыш там, где зима — снежна. Знавал я некогда, во времена первой молодости, людей, не боящихся высоты. Непонятно почему; равно и им непонятно было, почему я ее боюсь. Остальным же участникам — или зрителям? — было непонятно все происходящее.

Фасадили одни мои знакомые, значит, чулочно-носочную фабрику имени Ногина (не подскажете, кто такой?); и меня пригласили: я тогда практически голодал, подрабатывая только на подготовительном факультете одного вуза, а вожак этой славной бригады, мишпухи, шайки, как угодно, был музыкантом, а еще и поэтом, и мне сочувствовал. Он меня и пригласил к ним. То, что я боялся высоты, о чем сразу же предупредил, его не остановило — ему нужен был бетономешальщик, последний же, как известно, взмывати под небесы не должен и думать. Платил он мне 10 рублей в день. Сколько платили ему, я не интересовался — червонец был для меня серьезной суммой.

А дело было в Марьиной Роще.

Мы работали с 6 утра до 7 вечера, то есть вставали в 5.30. Поэтому нам предоставили четыре койкоместа в общежитии, временно недозаселенном. А было это в самую пору комарья, с которым поди еще засни.

Но с 6 утра на чулочной фабрике начиналось представление, которое изо всех фабричных окон наблюдали чулочницы, а давали 4 парня-брюнета, трое из которых учились в Гнесинке, двое по классу, кажется, гобоя не то валторны, третий вокалист; четвертым же был я, не умеющий и поныне отличить ля-бемоль от си-диез, но тоже человек задумчивый и тогда еще курчаво-бородатый, как и остальные трое.

Итак, трое брюнетов, невозмутимо вися в деревянных люльках, фасадили себе-штукатурили аж 6-й этаж, спускаясь с него чисто в цирке по канату на землю, чтобы поднять, дергая за веревку, в люльке ведро с бетоном и в придачу — себя; бетон же подавал я, замешав его из цемента, песка и воды, и, держа в каждой руке по ведру с этой свинцовой тяжести смесью, обносил их по кругу. И так с менее чем часовым перерывом на обед, более чем 13 часов, днем на жаре. Да, это было нечто…

И вот в самый разгар работы главарь узнает, что напечатан и вышел сборник его стихотворений, — и отчалил за положенными ему экземплярами и скромным, но все-таки — гонораром. На прощанье он поручил каждому доглядывать за остальными, чтобы кто не употребил, тем самым — мы обязывались сдать работу в кратчайшие сроки, никак не предусматривавшие времени на опохмелку (сам главарь нашей кодлы был сугубым трезвенником «по жизни»). Обо мне же он поведал особо, что я боюсь высоты и чтобы меня на крышу не брали.

Он уехал спокойный, а уже через час-полтора гнесинские закричали с крыши, чтобы я забирался к ним помочь передвинуть люльки. Ну, за компанию, как известно, то ли еврей, то ль цыган, а то ли хохол — повесился (или повесились за компанию всей компанией); я не мог отказать; здание было неравномерной высоты, со ступенчатой крышей; я вылез на последнем, в этом месте, слава Богу, всего-навсего на 2-м этаже, видимо, подсобном, на чердак, а затем из чердака по лестнице, защищенной, по крайней мере, боковыми поручнями (в нашей стране этим не часто балуют) — на крышу уже, слава Богу, не 6-го, а только 4-го этажа. Тут я должен был сделать еще пять шагов по крыше — вверх. В этом месте вокруг трубы и крепилась одна из люлек».

…А он, она — первая речь, оно — всё продолжалось, все текло:

в)

…мир нам, мир нам, салям алейкум, говоря языком арамейским одной еврейской семейки, пригласившей от своих потихоньку русских гоев — да на попойку, да еще и на шару постольку, поскольку пир у них на весь мир. Пир сегодня у всех навсегда (нам вино, а иным вода). Потому — пир сегодня в Кане, и Она веселится с нами, глядя, как и ты, на Сынка Своего, что, понявши: вина не хватает, взял да лишнюю здесь воду, будь то мертвая или живая, обратил дорогим вином. Кто умерен, а кто лакает, но и тот со смыслом: лехаим! — и с поправкой: за Вечну Жизнь. То есть, значит: Иван Иваныч ты иль Хаим иль Хан ты Хананыч, или служишь ты вертухаем, иль болярин ты иль пусть болгарин, пусть мытарь иль Ходок Фиглярин — евхаристо за всех и за вся; Все во всем вовек воссияет, что по-гречески значит (бывает, да и как еще, значит, бывает!) — что сбывается «тон пантон». Это значит… да, это значит — коли гре(к)х нас не околпачит — никогда не наступит «потом».

«…вокруг трубы и крепилась одна из люлек. Довольно легко помог я ее передвинуть — и мог себе спускаться вниз. Да только не тут-то было: вниз — не то что вверх; я видел впереди себя косой скат… с высоты старого, высоченного 4-го этажа все внизу казалось крошечным. Нет, я положительно не мог сделать по косой пять шагов вниз, к тому месту недалеко от края крыши, где был чердачный люк, откуда я смог вылезти, но куда никак не мог залезть.

Время шло; я его не замечал. Мы молчали и молчали.

Потом один из гнесинских, Минька, кажется… да, Минька, сказал, удивляясь мне:

— Пойми, ты просто не можешь слететь с крыши. Захочешь — не упадешь. — А потом, крутя головой от удивления — откуда такие, как я, могут взяться: — А уж если начнешь — сразу падай всем весом на спину и перебирай ногами отогнутую кромку — а там и лестница.

И еще надо было как-то, дойдя и упавши, а потом поднявшись, переползти с крыши на пожарную качающуюся лестницу.

Господи! Это совершенно, со-вер-шен-но невозможно. Ноги мои приросли к месту; это был ступор, из которого не виднелось никакого выхода. Я сказал:

— Как хотите, а я