Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Теперь мы любим друг друга все всех и каждого. Никогда не занимаемся любовью. Никогда не делаем любовь. Просто любим. Как это? Рассказываю. У меня есть этот опыт. Он и у всех здесь собравшихся есть. Тут не женятся и не выходят замуж. Живут, как ангелы. То есть именно ангелы и есть. Входим друг в друга и выходим насквозь, от и до. Преломляемся друг о друга, как лучи света в бриллианте из миллиардов граней. Потому что мы именно эти лучи, этот свет и сам этот бриллиант. Чувствуем не себя, а точку пересечения, в которой все мы и каждый из нас. Сама эта точка и есть мы, тут и есть наше я. То есть мое-твое-мое-наше «я». И эта точка есть Бог. Он-то и делает нас нами, мое я — общим «Я». Это совпадение в нем-различение в Нем и есть любовь и кроме ее ничего нигде насовсем и всегда, то есть сейчас, сей минут, миг-вечность. Это самозабвение и есть самообнаружение каждого в себе и для всех. Эта любовь и есть радость — без мысли о радости, без слов о радости, без звука — звук, слово, мысль о себе самом вроде «о как я счастлив» портит все, всю радость и сладость. Оглядка на себя мучительна для всякого нормального человека — ибо что он видит, оглядываясь, что он слышит, вслушиваясь, что он мыслит, мысля? Одну лишь непереносимую тоску отдельного несчастного человека. Изолированную камеру он видит, слушая здесь к тому же светлейшие хоралы Баха, прижигающие ему уши, как Джими Хендрикс, исторгающий из мучительной боли свою «Маник Депрешн» и «Вуду чайлд» — «Колдовское дитя». Вот ад! вот это и есть ад: во все стороны света вечный нескончаемый миг одиночества и мелодического звона в ушах, от которого не помогают никакие беруши: они с той стороны, а он весь внутри себя. Ужас какая радость. Нет, мы устроились по-другому: мы все вовне и все изнутри Него: у Него за пазухой.

Еще раз: мы никогда не спим, но не страдаем бессонницей. Мы всегда бодрствуем, всегда и везде. Мы незримы для вас, вас же мы видим и слышим и ждем сюда. Нам не до вас, потому что мы и так всегда с вами; вы поймете это, сами оказавшись здесь.

Пожалуйте к нам, родные и близкие, проходите, усаживайтесь. Чего-нибудь выпить? Сколько угодно твореного меда без цвета и аромата без вкуса-всецвета-всеаромата-всевкуса — словом, всекайф. Ничего наличного. Все личное.

Я бы взял сюда всех, да меня не спросили. Но я бы взял всех, а в первую очередь жену и сына, маму и брата-инвалида, а там посмотрим. Если пропустят и если сам он еще не здесь, я бы взял сюда утонувшего друга и всех живых, кого помню и люблю, и тех, кого не помню, но, и не помня в этот момент, люблю не моментально-вечной любовью.

Приезжайте, родные, рядами и колоннами, да хоть и эшелонами, русские, греки, православные арабы и немцы-исламисты. Взрывайте что хотите, ненавидьте кого хотите — все равно тут нечего взорвать и некого ненавидеть. Тут нет стен и окон, виз и паспортов, нет в учебниках правды, есть в жизни счастье и все не такое еще прочее. Тут никого кроме нас, тут все кроме нас. Тут он я, тут. Поздравляю всех с наступающим Рождеством и неуклонно приближающимся концом света.

Жду. Точный адрес: по обе стороны вселенной, у Христа за пазухой, мне. Уточнить детальней? Да не вопрос, детализирую: северо-западная оконечность центральной Европы Германия Северный Рейн-Вестфалия по пути к Дюссельдорфу от Кельна клиника Лангенфельд строение 59 отделение геронтологической неврологии номер 3 первый этаж палата 129 на двоих второй от двери я.

ЗЫ. Временно доступен на всю оставшуюся вечность. Только бы не выписали. Все остальное ерунда. Открыто по воскресеньям, праздникам и бедам. Закрыто навсегда для всех, кроме нас. И вас. Тебя-тебя-тебя. Меня. Ну, еще Его, ну того, который обнаружится, если промыть тусклое стекло. Само собой, да. Все.

… — собственно, вот-с; больше не знаю о том ничего.

— Совершенно солидарен. Я не поэт, но тут и я скажу стихами — в строчку, чтобы не подумали, будто я думаю, что — поэт: я живу как дома в психбольнице. То, чего не строил — не сломать. Душеньке моей такое снится, что она не может понимать.

— Да. Или: то, что ей не стоит понимать.

…Он совершенно прав — не стоит понимать. И это так (про себя: не что, а чего ей не стоит пони… да, но сбивается с ритма; да и невежливо возникать, будь учтив, дорогой). Подумать только (впрочем, это я, кажется, уже не ему, а самому себе, впрочем, с уверенностию сказать тут ничего нельзя), — подумать только, до чего в детстве, отрочестве и ранней юности боялся я того, чего ни разу со мною тогда не случалось. Жил-был я в тех местах, где в основном боятся трудных родителей, обозленных с грудного возраста детей; или соседей-алкоголиков, не разделяющих, когда придет черед наказанию за преступление, детей на своих и чужих — пороли всех подряд с любовным отчаянием; или «больших пацанов», обладающих большей и более бесчеловечной силой, а потому куда как большей лютостью, чем ты; последних мальчики моего типа — абсолютное меньшинство — и боялись.

Я же боялся попасть не к ним в лапы — напротив, я почти водился с кем-то из них, даже одолжил одному как-то гитару, которую он в тот же вечер надел кому-то на голову, с тех горестных пор я отказался от игры на каком-либо инструменте… но нет, не «пацанов» я боялся — я боялся, смешно, да? попасть в больницу.

Болел я всем, чем ребенку положено, кроме свинки; в целом же был неисправимо нормален, отжимался от пола, сколько скажут, и катил на лыжах с горки; мог сделать три кувырка назад и два без перехода вперед; а между тем я был страшный сумасшедший: боялся попасть в больницу. В тихую, ласковую больницу. Почему в больницу, чем она в эти годы угрожала средне-здоровому ребенку в его воображении?

Мало, подозреваю, найдется людей, которые с ранних детских пор постоянно думали бы: только бы не в больницу. Кругом так часто попадают в больницу. Там делают страшные операции аппендицита — и даже не усыпляют. Одному моему другу делали там пункцию позвоночника. После этого рассказа… Там… Там… Но главное — там