Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

…пора было не утром, а раньше, в ночи, менять ему простыню. А его только переворачивали, сам он лишь мычал.

Ну и вот — вдруг одним ненастным утром я обнаружил у себя серьезную пропажу денег. Серьезную, говорю я; ты спросишь — сотню-другую ойро? Нет, куда большую: монету в 2 ойро. Вы же понимаете: крупные купюры, бывает даже в нищете, расходятся пустым баловством, совершенно без какой бы то ни было прижимистости, а какая-нибудь монетка, потерянная драхма, западет в прореху твоей души — и голосит оттуда: ищи, ищи меня! Ищи, братец кролик, пока не найдешь! Ищи — без меня ты отныне жить спокойно не сможешь!

Что говорить — и великим знакома эта слабость. Даже у Бетховена есть пьеска «Ярость по поводу потерянного гроша». Скажи еще, что Бетховен был беден. Уж как-нибудь да побогаче меня.

Ну и как думаешь, на кого я, убедившись сперва, что все в моих карманах на месте, кроме этой монетки в 2 ойро, юйро, евро — на кого я, обшаривши все по седьмому разу, в первую очередь мог подумать? На медсестер или санитарок? Никак такого не могло быть. Честность легко достается и с нею трудно расстаться, когда речь идет только о том, чтобы не стянуть монетку в 2 рубля, чтобы, не говоря уже о вероятной потери места, пренебречь самоуважением; и не говорите мне, что у санитарки нет самоуважения — еще какое!

Ну, тогда, разумеется, это сделал сосед. Допустим, он клептоман. А допустим — нет? Так ли, иначе, на него, безусловно, распространяется та же презумпция честности, что и на медперсонал, а прибавь к тому, что физически он гораздо дряхлее, чем тот, кто может совершить хоть малейший поступок… Тогда кто? — а никто. А просто некому больше. Верно?

Я и говорю — мог ли бы в таком своем положении он украсть даже цент? И я о том. Ни в какую. Не он, но и не я же у себя; впрочем, теоретически возможно: я существую, эрго живу. А кто живет, тот всегда может стырить деньжат, у кого можно. А можно только у того, кто существует — настолько, чтобы у него можно было что-то стырить. Я с детства не любил овал. Я с детства эллипс рисовал. Кто не живет, того не бывает. Кого не бывает, того не существует. Кого не существует — с того взять нечего. Вот критерий существования, которое само есть критерий жизни на земле, а возможно, и в местах, от земли удаленных.

Сам у себя. Доходчиво объяснил? Видите. Самое хорошее в этом худшем из миров — что он необъяснимо необъясним. А потому, в его честь, не лучше ли нам с тобою треснуть, с вами врезать горилки «не с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой пенной горилки, чтобы играла и пела, как бешеная», да не закусить ли грибками, солить которые выучила Пульхерию Ивановну добрая пленная туркеня, да пирожками с сыром да урдою, да с капустой и гречневой кашею, столь любимыми Афанасием Ивановичем?

Но не помянем же лихом и больничную немецкую кухню. Конечно, это вам не Пульхерия Ивановна, да и кто кому Пульхерия Ивановна и разве ж Пульхерий Ивановен на всех напасешься? Итак, как сосед и говорил, и я подтверждаю, грех нам жаловаться, например, в обед на длинную плотную — кажется, не свиную, а говяжью — колбаску в сладковатом кэрри с неплохим, почти домашним — серьезно — картофельным пюре — и дуть губы на зеленый салат с йогуртовой заправкой; грех отказаться и от апельсина или пары мандаринов, или шоколадного мусса на десерт. Для богоугодного заведения, на казенный кошт кормят ничего себе вполне. Вспомнишь тут: «Желудок просвещенного человека имеет лучшие качества доброго сердца: чувствительность и благодарность». Желудок, просвещение и доброта — кто бы мог это связать воедино, кроме как — наше солнце, с позволения сказать в пятьсот веселый раз, наше все? Только он, Пушкин, только мы, русские. На родине Просвещения по доброте душевной замутили такое мокрое дело, я имею в виду — сильно гильотинили, а желудки были пустоваты, пока эта ласковая сердечность не была ампутирована бессердечным Бонапартом, принесшим вместо власти просвещенной гильотины и главенства всеобщего равенства запанибрата — главенство черствого закона и справедливость, опирающуюся на неравенство дарований. Странно, но благодаря торжеству закона наполнились желудки. Ура! Говорю тебе. Благодарю я тебя, белая царевна-лебедь — немецкая клиника, где каждое утро две санитарки, деликатно попросив тебя уступить на кляйн момент свое место, застилают заново, дружно вместе, цузамен! — каждая со своей стороны — твою кровать свежим бельем — я подсчитал — от 1 до 1,5 минуты!

Все шло путем. Путем всякой плоти. Это обходы, замеры крови; кого надо (ну, меня) уколем инсулинчиком; а кому надо (опять мне) — обезболивающее.

Временами в воздух врывался летучий, как помянутый тут уже сотню раз, будь он ладен, вкус мозельского рислинга, запах земли-праха-смерти, остановленной, изо всех сил переводимой в жизнь. Иные ищут утраченное время и обретают — или, по крайней мере, думают, что обретают — его; другие же ищут способа остановить само время превентивно, дабы по возможности как можно меньше утрачивать его. Или хотя бы найти способ насладиться самим вкусом движения медленно, шелестяще уходящего Леонардовым «сфумато» — что, как известно, значит «исчезающая дымка» — времени.

Мы привыкаем к вещам, как к людям, и когда мы вдруг вспоминаем, какое значение они имели для нас, а потом утратили всякое значение, то обрамленные ими события, ничего общего не имеющие с нынешними, многообразие происшествий, случившихся под тем же самым потолком, среди тех же застекленных шкафов, перемены в сердце и в жизни, составляющие часть этого многообразия, благодаря несменяемости декорации, в силу единства места растут в наших глазах, — так точно сопутствует всему мною чувствуемому эта фраза любимого писателя, что не хочу даже забирать ее в кавычки, просто примыкаю к ней всей ритмикой заведенных во мне раз и насовсем до самой кончины летящих, окрыленных часов в поисках искаженного самою своею жизнью времени, всем ходом того двигателя, что и есть я, что есть я и ты, что и есть мы, ты, я…

Иначе бы тем временем сестра, заведующая питанием, заходя в каждую палату и неуклонно обсуждая, кто что предпочитает на завтрак, обед и ужин, исходя, разумеется, из того, кому что можно, а кому нельзя, не получала ответов, за которыми стояло: