Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

мне это все равно, какая там белая булочка или диетический серый хлеб, или какой у нас йогурт, или чай зеленый, или черный, или фруктовый, я уже на ладан дышу, и не отличу вкуса масла от вкуса маргарина. Но мы всегда отвечали, даже те, кто до этого глухо молчал, как когда перестают дышать, и в нашем ответе звучало: именно потому, что я дышу на ладан, я хочу зафиксировать, перед Богом и людьми, настоять на том, да, на том, что я получаю удовольствие от шиповникового, а не ромашкового чая — и это нужно помнить и уважать: такой-то ест только такое-то — и никакое иное. Потому что он — Такой-то, а не кто там вам еще. И запомните все: я — я лично! — терпеть не могу сладких йогуртов, а питаю слабость к натуральному кисломолочному продукту.

12

К утру чую, старикан еще симметрично дышит — туда-сюда. Дышит самым пребессмертнейшим образом.

И тогда я смог перенести свое бессонное внимание на другое. Правильнее — на другого.

Именно же, на:

Льва Толстого

…Тут вот какое дело — собираясь в больницу, я захватил с собой книгу. Я ее прочел лет в 20 и не перечитывал ни разу. А она глядит с книжной полки прямо на меня — и подмигивает. Я и взял ее: собирали меня немецкие санитары, а они времени рыскать не дадут — еще не успеют клиента сдать на руки по инстанции, а он там бултых в кому, а то и — того… так на них и повесят.

«Воскресение». Лев Толстой.

Я читал «Войну и мир» несколько раз. Дважды «Хаджи Мурата». Ровно один раз — по силе впечатления достаточно на всю оставшуюся жизнь — «Смерть Ивана Ильича». И ровно шесть раз — «Анну Каренину». Не считая главы, где Анна тайком видится с Сережей. Я ее и один-то раз читал, как бы это сказать, не на полной мощности, слишком уж оказался чувствителен.

Я не умею любить — и эта тема выделилась в моем сознании и кажется мне одной из самых что ни на есть; а лучше, чем «Анна Каренина», написать роман о нелюбви всех родов, видов и подвидов, почему-то принятых в кинематографии за самый романтический роман о любви, наряду с «Унесенными ветром» и «Доктором Живаго» (ну, это уж… ну, это еще как-то… но…): нелюбви супружеской, любовнической, материнской, сыновьей, братской, светской, полусветской, дворянско-купеческой и наоборот, дружеско-приятельской… — словом, какие человеческие отношения ни возьми, какие ни припомни, вот тут он ее, нелюбовь, и вскрывает, да так, что не то что лучше, а хотя бы приблизиться — это, мягко говоря, проблематично.

То, что я прочитывал, лежа в клинике, ошеломляло меня все более — и все более неравномерно. Неслучайно Бунин называл достоинства «Воскресения» «почти сверхъестественными»; это, ИМХО, точно так. ИМХО, и недостатки романа таковы же.

Старик не то, чтобы писал лучше всех. Нет, это-то как раз да — и, я бы не побоялся сказать, он писал и пишет по сей день лучше всех. Но писал он лучше всех не потому, что думал, как бы лучше всех написать; и не потому, что владел каким-то особым слогом. Ломясь в открытую дверь, в смысле красоты слога, Флобер или Пруст, по-русски же Бунин — писали куда как лучше. В том смысле, что придавали главное значение языку, а потому использовали куда больше словесно-красочных комбинаций, и куда сложнее и тоньше, то есть куда взыскательнее сочетали их в некое благоуханное на данном языке высказывание; ткали словесную ткань. У старикана же никакой ткани нет, а если есть, то это грубая холстина, кажется, в слове самом по себе он никакой красоты или музыкальности, то есть самоценности, не видит — а дорожит только смыслом. Но он открыл такую странную формулу литературы, которая необычайно проста — и этою необычайностью как раз необыкновенно сложна. Эта формула в том, что никакой формулы нет. Он просто знал то, о чем пишет. Кажется, просто. Но ведь это же знает и любой хороший репортер. Гиляровский знал, о чем пишет, во всех подробностях больше Толстого. Но Толстой и не думал о том, чтобы больше или меньше знать. Он просто был каким-то образом внутри жизни — и тянул ее за руку первым удобнейшим способом — и вытягивал. И от того, что он говорил: «Пошли, я тебя знаю», — любое слово давало жизнь называемой вещи. Старик выражался «которыми», «что» три раза подряд — и «если», и повторял их и другие простые слова. Он говорил обычными словами, и бил в лоб наповал, как прирожденный убийца коров и любого человеческого стада. Он называл вещи первыми попавшимися именами, и они совпадали с вещами. Он знал все обо всем и всяком: высшее общество было ему столь же ясно насквозь, как и низшее или среднее и среднее среди среднего общества. Первое было понятно: он был там рожден; второе… разве он был рожден в мужской тюрьме, а потом еще раз в женской? Но он ничуть не хуже знал нравы женской тюрьмы и нравы мужской тюрьмы; а равно и жизнь любого из присяжных заседателей и домашнюю жизнь присяжного пристава. Он знал во всех мелочах, что творится в доме губернатора, а что в дешевой гостинице. Он знал крестьянский ход мысли и некрестьянский ход мысли, и подлый склад мысли и угол зрения, когда надо пойти на обман и подлость. И он знал это как такую прозу, как если бы сам в жизни сто раз воровал, обманывал, подкупал, сидел, но и геройствовал, был доблестен, добр, великодушен и возвышен… И что труднее всего, этот гений мог быть совершенной посредственностью, как Стива Облонский.

Что это? Откуда это было? Этого никто не знал и не узнает; никто не поймет, как просто, о стольком столько зная, можно о стольком так просто и глубже и проще некуда писать.

Но как только Нехлюдов нравственно воскрес и давай искупать — дальше началось что-то не то. Хотелось бы, чтобы то; а выходило не то. Я перестал идти за ним — а как бы хотелось. Я отложил книгу с тою нехорошею мыслью, что скучно… Прямо роман «Мать». Как может быть скучно, когда только что было совершенно гениально? А я знаю? Вот чем прелестен громоздкий роман «Война и мир»? Прелестен насквозь, так что и не замечаешь его громоздкости. Чем? А — скрещением бесконечно изменчивой пластики живой жизни — и ощутимо