Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

для того, чтобы тебе стало лучше, тебе обязательно должно стать хуже некуда, и этим-то взрослые люди по направлению к тебе и заняты (более того, тайная связь между взрослыми и детьми состоит в том, что маленького мальчика приводят к большому дяде или тете именно для того, чтобы состоялся некий обмен условного «лучше» на очень реальное «хуже»-»больно»), — этот путь приводит мальчика к нелюбви к взрослым людям; между тем, эти взрослые — друзья твоих мамы и папы.

С поры все того же ненавистного пионерлагеря в 8-летнем возрасте, когда в единственный за месяц родительский день ты все ждешь, ждешь, ждешь — и все появляются, обнаруживаются, кроме кузнечиков, стрекоз и муравьев на пне, чужие мамы и папы, да, чужие-пречужие, а день идет, а твоих все нет, нет, нет, а день все проходит — и вот, когда от дня остался всего час, если не меньше, они появляются с кульками ягод и конфет и шоколадкой для проформы — и ты идешь к ним, надо бы бежать, но назначение и ритм дня клонятся уже вниз, на закат, ты пережил уже желание воссоединения с ними, единственными близкими, ты идешь медленным шагом, чтобы растянуть время… И мальчик уединяется, перестает любить людей, медленно, но верно вытесняет из себя не то чтобы любовь к родителям, но чувство необходимости их пребывания с ним, совсем рядом, привыкает к уединению и приучает себя любить — а что в доме было-то тогда? телевизоров почти ни у кого; радио — ну, это только в 11 часов (по местному времени) утра Николай Литвинов: послушай, дружок, сейчас я расскажу тебе… да, именно, именно тебе, мне, а не кому-то еще!.. а еще? да книги. Книги интересные, как интересны взрослые; но они безопаснее, они тебя любят и рассказывают тебе истории, не пахнущие настоящим и оставляющие твои зубы и миндалины в покое. Это вело к следующей мысли: настоящая жизнь — в сказке, она и есть сказка, как «Оле-Лукойе», она безболезненна, она полна приключениями, в которых герой — ты, и ты в жизни выигрываешь, потому что побеждают только те, кто сначала проигрывает, — и вот именно потому, что ты гадкий утенок, сказка и кончается тем, что ты становишься белым лебедем.

Лучше белого лебедя стать можно только Дзержинским из «Рассказов о Дзержинском» Германа — одной из самых первых книг, прочитанных мною самостоятельно. Прочтя ее, я извлек — в 5 лет, не старше — не только то, что чекисты — это лучшие люди на свете, но и то, что Дзержинский видел контрреволюционера прозрачным насквозь, вот уж гады из гадов — согласно своему названию хотят контрреволюции вместо революции; а лучше революции может быть только бессмертие; но бессмертия даже Дзержинский организовать не мог; оно может быть только в наше время — или не может? Готов повторить снова и снова, это был (и есть и будет) главный вопрос:

— А при коммунизме всем будет хорошо?

— А как иначе? На то и коммунизм. Коммунизм — это и есть, когда всем хорошо.

— А при коммунизме — не будут умирать?

— Еще чего. Будут, как миленькие.

— Все?

— Естественно.

— Навсегда?

— А как же.

— А как всем может быть хорошо, когда все-то и умрут — да еще и, — добавляю, — навсегда? Зачем тогда коммунизм?

— Ну ты пойми, он ни за чем, ну, он просто наступит — и все! Чтоб всем от него стало хорошо, хоть ты что.

— И станет?

— А куда мы денемся?

— Но если при нем не перестанут умирать, то чего в нем такого хорошего?

— Рассказать тебе сказку про белого бьика? Не ходи кругами! Не морочь мне голову!

— Нет, ты объясни. Ну, стало тебе, и мне, и всем хорошо. А потом мы умрем. Все. Навсегда. Дальше что?

— А то… Еще раз, ка-те-го-ри-че-ски: не морочь мне голову! Ты что, еще мороженого хочешь? Или газировки?

И я понял: правды от взрослых не добьешься. Они зачем-то — но всегда, все-гда! — врут; знают правду, а говорить не хотят. Настолько, что не жалко даже купить мне еще стаканчик пломбира за целых 19 копеек. Наверное, мне рано знать правду.

Но жить все равно хорошо, если только мы с американцами не сбросим друг на друга бомбу. Это ведь какое было время? Это такое время было, что — в том же лагере — в начавшийся «мертвый час» — самый подходящий момент — кто-то как возгласит:

— Ребята, вот мы ложимся спать, а ночью Кеннеди объявляет Хрущеву войну и первую атомную бомбу пускает, конечно, на наш ракетный завод; понял, да? Мы просыпаемся — а нас уже нет…

Все так и присели. От ужаса.

Если не 3-я мировая война. А в мирное время — если не попасть в больницу.

И вот надо же, запятили меня в больницу только один раз — в конце 5 курса, от военкомата. Вот он, кошмар кошмаров — армия. Не думай о кошмарах свысока — наступит время — сам поймешь, не маленький: стоят они, как пули у виска — кошмарики, кошмарики, кошмарики. Жизнь, а ты помнишь солдат, что погибли, тебя зачищая? От-тогда я не столько боялся больницы, сколько на нее надеялся, это да! И она таки меня не подвела. Два с половиной часа я сидел с загнанной мне в потроха через горло тонкой трубочкой, пробитой через всю рвотную ужасть (сейчас бы сказали «жесть»), подвязанной, чтобы каждые полчаса ее развязывать и забирать оттуда некие «фракции» желудочного сока; а я должен был два с половиною часа пытаться удерживать зубами и глоткой, втягивая посильно назад в горло этот резиновый бант, чтобы он не выползал из меня; это было непросто; чтобы отвлечься, я перечитывал роман «Бесы», тогда казавшийся мне невыносимым, как и трубочка — клин клином вышибают; с тех пор я не знаю более худшего из наиболее лучших произведений мировой словесности. Ему самому, наверное, в иные моменты написания не то чтобы блевалось, но и не то, чтобы без того. Но он преодолевал себя (не такое на каторге видел наш Федор Михайлович, а на свободе, поди, и того более) — и писал свою чернуху, имея для того в подмогу черный чай-чифирь и тонкие «гвоздики» из черного табака своей набивки. Так и вижу, как он их набивал машинкой — увлекательное занятие. Я тоже помогал себе даже не табаком, а махоркой за 6 копеек, вертя из нее и обрывков газеты «козьи ножки» и куря перед сном и утром натощак перед очередным забором желудочного сока.

И вот получаю