Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Эта неделя, что я провел в больнице, избавила меня от страха перед ней, когда в тридцать с хвостиком больница меня захомутала, и я раз в пару лет отбывал свой срок. Мои наблюдения над больничной жизнью шли под аккомпанемент марширующих из прошлого в будущее через мое прекрасное настоящее шагов отечественной практической медицины, в частности, чем дальше в будущее, тем больше в настоящем нужно было лекарств раздобыть самому и захватить с собой из дому, пока список не поглотил почти все лекарства, чуть ли не физиологический раствор; так что лежать в больнице, и без нее обзаведясь всеми необходимыми медикаментами, имело смысл разве что в смысле обследования, да и то можно было сделать амбулаторно.

Сейчас я решительно не понимаю, чем жизнь в больнице хуже жизни на воле.

Я вижу только экскурсантов, а дома общаюсь с людьми по скайпу. Для многих скайп вполне конвертируем в 100 % натуральное общение. Но для меня в воздухе живого общения растворены какие-то микробы жизни, а скайп стерилен, это жизнь, обработанная хлоркой.

Скажите, когда человек долго живет один, какая ему разница, дома он или в больничной палате, где его регулярно кормят, за него все убирают и не дают ему пропустить своевременный замер крови на сахар и последующий затем укол инсулина? Есть разница, ты скажешь. А я скажу в ответ: да, есть. В пользу больницы. А соседи, скажешь ты? Дома, слава Богу, хотя бы коммунальщины нет. Это да. Соседи — или, точнее, сосед.

Пока он еще считается жив: мертвые так не дышат. Мертвые, считается, не дышат вообще. На самом же деле вполне возможно, что и дышат, да мы их не слышим. А как ты их услышишь, когда они спрятаны в гробах, а гробы — в земле? Поэтому вполне можно предположить, что они дышат, но у них другое дыхание. Они дышат не по-живому, а по-мертвому. Не веришь — поди проверь. Вот ты, Человек, говорящий о научном знании — а по всему эйдосу своего создания и конструкции не могущий различить оттенки верхних и нижних звуков, доступных любой собаке, то же и в области запахов… Любая дворняга слышит и обоняет в 10000 раз сильнее; так уж вы с ней созданы. Кем? Да все Тем же…

Одно точно можно сказать: мертвые уже и над златом не чахнут. Они вообще не чахнут. По техническим причинам. Эта форма презент у них в паст.

А Кащей чах: я слышал хрипы, когда в него грелками вливалась густая горячая кровь; эти хрипы свидетельствовали — он чахнет, следовательно, существует. В ночи мне слышался тупой стук костей о кости в простоволосых жалобах ночных. Конечно, лучше стряхнуть с себя избыточные впечатления и нажать на дедову кнопку «Аларм», — а тут уж они как прибегу-ут, как посоленные, как самих себя напу-устят-с, и чего-то начнут решать… а не поможет — еще «Аларм»! опять прибегут, вот незадача — никак не исчахнет как следует, как подобает чахнущему, все ему вливай-переливай, и вся бодяга, нажимай все ту же кнопку «Аларм», а там опять видно будет — и не то помогало; да вот беда, знал бы Старо-Кащей (потому что, соразмеряя себя с ним, я представлялся себе Младо-Кащеем), — знал бы он, где кнопка, так и все равно бы не дотянул одеревеневшую руку. А я дотягиваюсь, да не знаю, какая кнопка от чего, тупой на все эти техники. Пора их изучить хотя бы поверхностно, иначе в настающем веке труба. Но я же и впрямь тупой, а не только, как выражаются ныне иные, тупого включаю. Вот я слышу его: «Триинкен!», — встаю, сам иссохший, но не так, чтобы не разогнуться; разгибаюсь я, значится, так, как великая Мария Терезия фон Габсбург: сама отяжелев и рассохшись в свои 70, подняться не могла, так хваталась за удобный канат, ей смастерили свисающий на крюке с потолка; я же вытягиваю какую-то скользкую, но толстую тягучую резиновую штуковину с рукояткой типа эспандер и, думаю, все, сейчас оборвется, но — о чудо — она не рвется; и вот я вытягиваюсь вверх, до положения прямого угла, встаю, кряхтя (о, какой же я сам стал ржавый дундук, в составах всех суставов), поливаю иссохшие его губы и — в голос: «Аларм!» Кнопки-то все никак не запомню точно, но владею голосом. Сам я хиляк хиляком, но голос мой силен в сплошной лихорадке буден — а уж тишину ночи он рушит, как труба — стену иерихонскую. Голос у меня — экскурсовода без громкоговорителя. Поставлен. Презирая электрогерэты, я включаю громкоговоритель только в крайнем случае (ну, собралась мегагруппа от 75 до 85 человек: есть такие автобусы на 90 мест, два этажа, длина 15 метров). Снова и снова мое зычное: «Аларм!», — и медвзвод мчится на помощь… Пауза — и снова воды ему, а им: «Аларм!»… И так далее. Много же он выпил воды! А я — не очень-то я выспался (а ведь мне дали до того на ночь заветный зопиклон, да я еще половинку с позапрошлого раза притырил)… так уж точно не помню, какую ночь командую его водопоем. Сколько раз — сколько раз — охая да крякая — несусь, как моряк, враскачку по борту, к нему сквозь смурной таблеточный полусон…

Что сказать? Человек — это создание слизисто-мокрящееся. Тут важно не что сказать, а что сделать: своевременно дать утку или судно, или поставить на всю ночь и далее катетер, ведущий в таз или ведро. Да, представьте себе, в германских больницах тоже имеет место ведро. Что такого? И все же удивительно было мне всегда, как удивительно и поныне, что Богу могло творчески загореться создать в качестве венца творения это… Если это живет — то при посредстве лимфы, мочи, крови. Как, далее, может относиться с нежностию слюно-моче-какучее существо одного пола к другому такому же? но факт: это умиляет человечество, все человечество без исключений. Взять любую любящую и любящуюся пару. Они оба даже иногда лучатся, искрят, назвать ли так — со-лучатся в этом со-встречном искрении. Я не собираюсь скверно шутить, я предельно серьезен, и этого опыта никто из живших когда-либо не обошел. Могла же ведь Высшая Творческая Сила навести нас друг на друга и иным, ну, типа того вермееровским, бархатистым и мерцающим, с удивительным, лучшим которого нет, духом свежей воды после летнего дождя, духом воды чистой воды;