Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

существования. Так, если в отделении общей психотерапии компьютеры не разрешены, чтобы не возбуждать иные горячие головы лишними новостями и вообще сведениями, то в нойролога геронтологи балуйся интернетом, сколько влезет, днем и даже ночью… да, даже ночью стучи себе по клавишам и смотри-слушай онлайн и ютьюб до информационной оскомины; почему так — не знаю. Так сложилось. Был у нас красный не уголок, а целый угол — длинный узкий стол, за ним — диван, над диваном, говорю же, пара-тройка полок с книгами самыми случайными (среди книг на немецком почему-то помещалось полное советское собрание сочинений Герберта Уэллса в 14-ти томах?!? кто-то из наших — чьих? да наших же! — не поленился же не просто оставить, а привезти сюда все 14!); а слева от стола, в самом, значит, углу — большой телевизор. Плазма, все дела. И кто-то его всегда смотрит; а уж когда и тот уйдет на боковую, остается — то есть остаюсь — один я, он. Ты.

И вот, стало быть, сижу я этак в первом часу ночи — еще одна льгота: подъем всегда в 7.30, но ложишься, кто когда хочет, — и печатываю, как говаривал мой сынок, когда ему было четыре годика. Сижу себе и шлепаю по клавишам. И тут вдруг слышу старушечьи крики-журавлиные клики, все громче и громче приближающиеся ко мне. А затем и надвигающиеся на меня. А затем понимаю, что они и впрямь имеют ко мне самое прямое отношение. Вон, говорят они, во-он тот, кто сидит за компьютером, он по-английски говорит, и даже по-польски (с чего это они вздумали?), и даже кириллиш знает и прямо на кириллиш и шлепает… а по-немецки — этого они и в помине не допускали, чтобы «он» (я) по-немецки не знал, это кто ж в Германии — и немецкого не знает (сколь ни чудовищно было мое произношение, сколь ни хромала грамматика — презумпция знания: как ему в Германии немецкого не знать?! еще как знает, как все мы! — эта презумпция в них не то, что в печенках сидела, нет, они были пропитаны здоровым местечково-стариковским национализмом, они просто состояли из него, как мелодия состоит из нот).

А уж коли он кириллиш знает, то и тебя, бабка, поймет и переведет, так что кати к нему; вот что я разобрал. И не успел испугаться, как из двух-трех коляско-людей выкатилась одна, управляемая двумя колесо-руками и — буквально рванула на меня.

Но стоп, стоп — должен объяснить, как в их мозги внедрилась столь гиперпохвальная оценка моих языковых способностей.

Была тут — и сейчас присутствовала — бабуля, лет, сказать 82, так приуменьшить: такая полная и рыхлая, в вязаной кофте белесого цвета, типа, знаешь, рыба-воблый-глаз, и с фиолетового оттенка сединой. Она производила сильнейшее впечатление, и не только на меня, тем, что жутко кричала по ночам, как раненая птица, только гораздо сильней; сестры заходили к ней, что-то кололи, но действовало снадобье не сразу и всего часа на два, так что за бессонную ночь я успевал пожить и в тишине (если не считать храпа соседа), и в режущей мою и без того измученную душу пронзительности ее неусыпающей жалобы (по сравнению с которой храп соседа был просто колыбельной). Каково же было ее соседке по палате!

В первый вечер моего вселения к геронтам, когда я водрузил свой лэп-топчик на длинный стол перед телевизором в холле, она выкатила на роллштуле из своей палаты и величественно, но в то же время как бы и жалобно, как королева без привычной свиты в незнакомом окружении, вопросила по-английски:

— Кто-нибудь здесь говорит по-английски?

— Я говорю, — говорю я.

Зачем? Так вдруг. Я не подумал, для чего ей может понадобиться английский и хватит ли моего менее чем среднего английского для того, что ей понадобилось. Огороженные места приучают к тому, что столь слабое проявление человечности, как бытовая взаимопомощь, стоит немного и окупается уже самим чувством теплоты человеческого сообщества.

И тут же получил полезный урок того справедливого трюизма, что инициатива наказуема, что надо сначала думать, а говорить потом, потому что слово тоже есть дело, а дела надобно делать обдуманно, не торопясь.

Оказалось (с ее слов), что она окончила Кембридж, уж не знаю, по какому отделению, а теперь ей, в фазе если не безумия, то полоумия, в пресенильном то есть, а то и сенильном психозе — всегда экстренно необходимо, просто накипело однажды и с тех пор кипит беспрестанно поговорить о своих проблемах по-английски с кем-нибудь. Всю роскошь своего кембриджского английского она обрушивала на несчастных окружающих, несчастных, говорю я, потому что успел убедиться, к большому своему удивлению, что поколение немцев от 60 с хвостом и далее английским владеет… словом, я столкнулся здесь с тем, что из 25–30 геронтов по-английски как-то — не лучше меня, а это немного — разбирают 1–2 человека; но и эти один-два, в отличие от меня-дурачка, не спешили признаваться в своем владении иностранным языком, а вот я по тупости или самонадеянности попался на крючок.

Она говорила со мной, а точнее, говорила при моем почти молчаливом содействии, всегда об одном и том же, сколько я мог понять… то есть сначала я понимал едва половину: моя практика в английском миновала Кембридж и к тому же была не частой и куда более письменно-читательной, изустный же я не успевал догонять; но потом, в силу того, что говорила она всегда об одном и том же, я, что называется, наблатыкался и понимал уже почти все. Тем более что это «все», фабула, разумею, состояла в том, что, по привычному лекалу и шаблону, ее любимые дети не любили ее так, как она любила их, что они всегда с некоторых пор тяготились ею, а потом сдали ее сюда, где она одна в окружении ничтожных людей, даже не говорящих по-английски (Ungerhoert, ферштеен зи! Неслыханно!). Добавлялись лишь детали, интерес представляющие только для нее. В общем, взялась она за меня со вкусом, просто за ушами трещало. Ее ушами, как вы догадываетесь, не за моими. Я понимал: все, что нужно ей от меня, это чтобы я слушал, и чем внимательнее, тем лучше, понимать же было совершенно необязательно. Ну, а мне от нее нужно было прямо противоположное, то есть чтобы ее не было рядом; и я старался соблюдать баланс, в целом держа дистанцию (это облегчалось тем, что она была полуслепа), но, если она сама прицельно приближалась ко мне, я ее никоим образом не отталкивал, а давал