Цепи меланхолии - Линда Сауле

понимала лишь одного: почему другие не замечают того, что с ней происходит, почему общаются так, словно она все еще жива? Любопытно, что ее больной разум помог справиться с этой задачей и придумал объяснение, лежавшее там, где доктор Бурже меньше всего ожидал его обнаружить.

Это объяснение брало начало из всепоглощающей любви к трем сыновьям, которые, как полагала Генриетта, теперь, после ее «смерти», оказались в плену у тирана, ее мужа Джейкоби, убийцы и предателя. Она воображала, что совсем скоро в доме появится новая женщина, которая станет мачехой ее детям и примется изводить их, а Джейкоби – потешаться над памятью бывшей супруги. Болезненное сознание Генриетты подсказало ей, что она получила шанс все исправить, а способность ступать по земле сочла за дар богов, за возможность спасти детей от мучителя, сведшего ее в могилу. Она задумала освободить их, забрать с собой на небеса. Генриетта, как бы цинично это ни звучало, все же была хорошей матерью и действовала из здравых побуждений, проблема лишь в том, что разум ее здравым не был. В период пребывания в Бетлеме помешательство под воздействием препаратов стихло, но не прошло окончательно. По возвращении домой Генриетта считалась выздоровевшей, но она все еще была больна. А блуждающая улыбка, которую ты видишь на этой фотографии, – лишь зловещее предупреждение о надвигающейся катастрофе.

– Зачем вы рассказали мне об этом? – только и смог вымолвить Чад.

– Эта история произвела на меня большое впечатление. Она из тех, что остаются в памяти и постоянно напоминают о себе. – Арлин встала, убрала папку в ящик и закрыла его, а затем подошла ближе к окну и подняла с пола несколько работ Мэри. – Я рассказала тебе эту историю для того, чтобы ты запомнил, что нельзя по-настоящему вникать в бред пациента. Что внешнее, видимое окружающим, не всегда оказывается правдой. Свои тайны они оберегают очень тщательно и сделают все, чтобы ты не сумел докопаться до них. Они стоят на страже собственных кошмаров, осмыслить которые смогут только подготовленные люди. Не позволяй себе погружаться в их мир, иначе не успеешь оглянуться, как окажешься по ту сторону. – С этими словами Арлин протянула ему рисунки, и дрожащими пальцами Чад принял их.

Глава 10

Быть может, все страшное в конце концов есть лишь беспомощное, которое ожидает нашей помощи[35].

Райнер Мария Рильке, «Письма к молодому поэту»

Прежде чем начать работу, Чад открыл окно, чтобы выветрить из студии застойный запах. Слева от окна к стене было прислонено несколько старых мольбертов, и Чад выбрал классический деревянный станок, испачканный краской, и установил его в удобное место, чтобы на холст падал косой свет. Он улыбнулся, заметив, что фиксатор у мольберта отсутствовал, ровно так же, как и в студии при академии. Зажимы так часто терялись, что некоторые студенты приносили собственные, чтобы картина не опрокидывалась во время работы.

С помощью щеколды он настроил высоту, взял заготовленный холст и установил его. Пододвинул табуретку, на которой разложил тканевый пенал с кистями, привезенными с собой в Бетлем, и краски – их он взял из общего ящика. Чад окинул взглядом холст – подрамник немного косил. Подрамники собирали сами пациенты, они же натягивали холст, грунтовали и желатинили его – на этом настаивала Арлин, она считала, что художественный процесс начинается не в студии. Чад не возражал против самодельных подрамников, он и сам умел изготавливать их, но брал готовые материалы, бетлемцы же отвечали за весь процесс целиком: выбирали подходящие доски, в столярной мастерской строгали и сбивали рейки. Чад заметил, что холст немного повело, но все равно решил писать на нем.

Он нашел чистую ветошь, взял баночку, налил разбавитель и оценил рабочее место и лежащие перед ним кисти из щетины и пару кистей из колонка. Он не подготовил эскиз, так как сегодня планировал работать начисто, и двигался медленно, настраиваясь на работу.

Он выдавил на палитру небольшой сгусток глауконита и подумал, не взять ли для разметки древесный уголь. Его легче стереть, если что-то пойдет не так, и он не мажет. Вдобавок Чад любил работать с углем, так как считал его «живым» материалом, но все же остановился на краске. Перед разметкой будущего автопортрета он помедлил. Ему вновь вспомнился Ван Гог и смелость, с которой тот писал. Как не боялся казаться простодушным, находя мудрость в обыденном, как изящно умел смягчать грубость простых предметов. Камерность натюрмортов происходила из понимания их сути, недостаток опыта при создании пейзажей перекрывался огненной страстью, а точность портретов достигалась живым контактом с объектом. Желая писать, он желал понимать. А понимая, желал любить. Да, пожалуй, ничего Ван Гог не желал больше, чем любить. И даже отсутствие живого объекта никогда не являлось для него преградой. Любить можно что угодно, хоть бочонок с вином, причем со всей страстью, на которую только способен.

Нужно сделать первую прописку. Чад выбрал старую длинную кисть. Задумчиво помакал ее в разбавитель и сделал два касания, наметив макушку и подбородок. Затем отошел, окидывая взглядом расположение лица, пытаясь определить масштаб относительно холста, чтобы не замельчить будущую работу, и принялся намечать тени.

Чад вздохнул. В его распоряжении – все художественные материалы, находящиеся в студии, а также время на реализацию любой задумки. Однако он медлил и злился оттого, что медлит. Финальный портрет – завершающее полотно, которое он так расхвалил Торпу и Аманде; подойти к нему необдуманно, с наспех сделанным черновиком, нельзя. Он и сам плохо представлял, что вообще хочет изобразить. В его голове стоял образ чего-то необычайного, портрета со множеством сложных деталей, повествующих о накопленном опыте, и в то же время он понимал, что ему не нужна еще одна собранная по классическим канонам картина. Если так, стоило вообще приезжать в Бетлем? Тратить время на наблюдение за пациентами, за тем, как им удается воспроизвести невиданные ранее образы и техники? Нет, он здесь не за этим. Ему явилось откровение, в душе поселилось новое видение. Меньше всего он хочет снова написать картину так, как его учили, так, словно он опять ищет чьего-то одобрения.

Нужно оторваться от переполнявших его знаний, чтобы будущий портрет говорил о бесконечности, чтобы был способен намекать на осязаемость и одновременно утекать сквозь пальцы. Чтобы восхищал и отвращал. Прятал и показывал. Чад хотел написать портрет, который просуществовал бы вечность, он жаждал обессмертить не себя, но свое видение себя, ощущая быстротечность момента, осознавая, что каждый день кладет отпечаток