Цепи меланхолии - Линда Сауле

– Пусть тебя это не печалит, Чад! Впрочем, творец, не испытывающий грусти, – не вполне жив, – усмехнулась доктор Дейтс.

– Арлин! – вскрикнул Чад, едва владея собой. – Вы так мудры, так опытны, я знаю, что вам под силу понять. Мне не описать вам, как я люблю искусство, как преклоняюсь перед ним. Я художник. Я родился с этим знанием и рано понял свое предназначение. Я много размышлял и пришел к выводу, что наша жизнь имеет ценность лишь тогда, когда в ней есть место созиданию. Пища согревает наше тело, тепло пробуждает нас, но лишь искусство возвышает, лишь оно способно приблизить к красоте. Прошу вас, сжальтесь надо мной! Я хочу шагнуть на ту сторону, и я знаю, что в вашей власти помочь мне.

Он с досады пнул носком сумку с принадлежностями.

– Ты ищешь красоту, я могу понять это! Но в полотнах, о которых ты говоришь, ее нет.

– Позвольте мне самому в этом удостовериться, – взмолился Чад. – Вы говорили о ключе, он нужен мне. Я открою эту дверь, возьму то, что требуется, и навсегда ее захлопну. Я уверен, что именно там кроются истоки гения Оскара Гиббса и любого из художников, живущих или живших в Бетлеме.

– Ты же не всерьез! – Заметив выражение его лица, она вскинула руки в предостерегающем жесте. – Забудь об этом, Чад.

– Я схожу туда – и вернусь, – горячо зашептал он. – И я расскажу, что видел, и удивлю вас. Вы сможете использовать эту информацию во благо, подарить пациентам долгожданное освобождение.

– Краткая вспышка помешательства, – задумчиво пробормотала Арлин, словно прикидывая что-то в голове. – Форпост-синдром.

– Что?

– Замочная скважина, в которую разрешено заглянуть лишь раз. Подобный опыт возможен, но я бы не стала полагаться на псевдогаллюцинации и приравнивать их к естественному психотическому опыту. Это будет не вполне чистый эксперимент.

– А вдруг у нас получится… Вы и я, мы сможем стать ближе к каждому из пациентов Бетлема, понять природу их одержимости. Я поведу вас за собой, Арлин. Только дайте свое согласие.

– Неужели ты готов рискнуть здравым рассудком, чтобы добиться желаемого? – Казалось, она раздумывает.

– Я готов рискнуть всем, чем обладаю.

– Тебя как будто не разубедить, – произнесла Арлин, напряженно рассматривая взволнованное лицо Чада. – К тому же мне действительно известен один способ.

Глава 11

Я перестаю бояться безумия, когда вижу вблизи тех, кто поражен им[38].

Винсент Ван Гог

Белая капсула лежала на его ладони. Она казалась невесомой, похожей на мираж, на отблеск кожи, но все же являлась для Чада неопровержимым доказательством того, что вход в мир безумия существовал. Отсюда он имел возможность отправиться в мрачное, зловещее царство, куда при иных обстоятельствах вход ему был заказан.

Арлин предупредила, что препарат не даст того эффекта, на который рассчитывал Чад, но сможет приблизить его к пониманию загадок человеческого разума. Он не знал ни названия препарата, ни эффекта, который он оказывает, но доверял Арлин, хотя она была взбудоражена едва ли не больше, чем Чад. Возможно, из страха, что, согласившись на его предложение, злостно нарушила деонтологические принципы[39], о чем она не преминула сообщить, но Чад не сомневался: так же как и он, Арлин движима одним желанием – познать потустороннее, то, что составляло жизнь и сущность ее пациентов.

Что лежит в его руке? Сильный психоделик, может, диметилтриптамин или псилоцибин. А возможно, один из препаратов, выписываемых пациентам в качестве терапии. Чад терялся в догадках и был даже рад, что не знает наверняка, а иначе испытал бы еще большую тревогу, чем та, которая охватила его сейчас. Он не знал, как отреагирует организм на неведомые ингредиенты, как воспримет психика подобную встряску, и, желая максимально обезопасить себя, надеялся, что сможет отследить трансформацию, которая произойдет с ним, что никто не отвлечет его, не помешает. Ему оставалось убрать подальше острые предметы, закрыть дверь на замок, удостоверившись, что соседи крепко спят, и сесть на стул, вооружившись бутылкой воды. Затем он проглотит капсулу. У него в запасе будет примерно час до того, как она всосется в стенки желудка. Когда придет время, микроскопические гранулы неизвестного состава растворятся в его крови, а уж она-то постарается разнести их по всему организму. Что произойдет дальше, он не знал.

Чад завершил все приготовления. Пора. Он ударил ладонью по губам, забросив в рот препарат, и сделал несколько больших глотков воды, следя, чтобы капсула не прилипла к гортани и беспрепятственно проскользнула дальше. Теперь только ждать.

Чад понимал, что идет на риск, что им правят безрассудство и авантюризм, но не чувствовал сомнений в том, что принял верное решение, учитывая его план. Да, этот поступок глуп, опасен, он может привести к необратимым последствиям, но на кону стояло нечто большее, чем страх. Чад находился на пороге откровения, разгадки художественного начала, которое вело кисть каждого порабощенного мглой и в то же время идущего на свет, а именно светом виделось Чаду искусство. Величайшим средоточием сущего, вечным двигателем человечества, следом, оставленным на зыбкой поверхности жизни. Что значит риск ненадолго повредиться рассудком, если он вот-вот отправится в неведомые пучины, где бьет ключом вдохновение, и источник его неиссякаем. Чад сможет припасть к нему, без опаски испить до дна этот блаженный, целительный поток, который если не наполнит, то надолго утолит его жажду открытий.

Художник рождается для того, чтобы светить отраженным светом своих полотен. Что ж, Чад был художником. Ни на что другое он не годен, никакой иной цели не должен он преследовать. Ему даны руки лишь для того, чтобы пачкать их краской, глаза – чтобы созерцать, ноги – чтобы бродить в поисках сюжета, а слух – чтобы улавливать изменчивый зов Музы. Художник функционален, он рожден служителем, молчаливым и безгрешным, и горе тому, кто не распознал в себе истинные мотивы, упростил себе путь. Чад видел впереди недостижимый предел, великое оккультное таинство. Как же мог он противопоставить себя могущественной силе, мог ли сомневаться? Он дрожал от нетерпения, от осознания собственной смелости, руки были холодны, а в груди, напротив, горел огонь, когда он, настраиваясь на чувствование, ставил перед собой один вопрос за другим.

Как и где Оскар Гиббс черпал вдохновение для своих полотен? Почему он не говорит? Отчего так нервничает Арлин, стоит лишь упомянуть о хранилище? Почему одни становятся гениями, а другие прозябают? Как вышло так, что художники не могут зваться равными, а должны из века в век