Цепи меланхолии - Линда Сауле

ту же секунду Чад увидел, как неясное голубоватое свечение раздвинуло темноту и очистило проходы между стеллажами. Тяжкий всполох пронесся по длинным коридорам. Это было приглашением. Нечто теперь доверяло ему.

И Чад пошел вперед, неотделимый от каждого изображения, что он миновал, от каждого голоса, которому внимал. Он не чувствовал ног, глаза словно ослепли, Чад шел на ощупь, хотя свет вокруг ликовал, ослепляя буйством вспышек, уносящим в дали отжившего прошлого и обагренного будущего. Мимо пролетали осколки лет, иссеченные острыми лезвиями полотна кровоточили, отмирая по частям. Кто-то смеялся. Где-то плакали. Позади обмирала ночь, ее голодный отблеск сек пространство на лоскуты, и они с грохотом валились оземь, содрогая нутро хранилища, заставляя его биться в ознобе. Чад пульсировал всей кожей. Он был чист и пронзителен. Губы его растянулись в таинственной улыбке: никогда прежде он не ощущал такого умопомрачительного слияния с болью других. Он будто бредил, болел сотней болезней одновременно, валился на смертное ложе от запредельного груза чужого страдания. Он едва мог шевелиться, но все же волочил ноги и двигался вперед под изливающимся грохочущим водопадом.

«Счастливы те, кто играет на публику. Их жизнь так искусна, что дурачит даже их самих. Но правда отчаянна, и нет оков, способных прервать ее гордое биение. Чего избегает человечество, неужто этого? Боль так чиста, так правдива, ничто другое не способно сравниться с ней по силе. Это ее грозный пульс мы слышим ночами, когда стихает ровный ритм благополучия, это она меняет траекторию наших душ, она проложила эту дорогу, и нам следовать по ней, гремя цепями безысходности».

– Я дотянулся, я осознал, – шептал он, окрыленный внезапно открывшимся знанием. Словно птенец, вкусивший нектар винной ягоды, Чад плакал и смеялся, и целовал холсты, и благодарил их за терпение и пронзительную печаль.

Он упал на пол. Неистовый голод терзал его внутренности. Повсюду кружились полотна.

– Поднимись, – грохотали они. – Пока не поздно, восстань. Не то случится непоправимое.

Но Чад был глух к мольбам, он лишь шарил по полу, чтобы не подпускать их совсем уж близко.

Рука его наткнулась на длинный ржавый гвоздь. Он зажал его в пальцах на манер кисти и, перевернувшись на живот, с остервенением принялся крошить острием пол. Глаза его закатились, мышечные волокна сократились, однако рука свободно двигалась, пока каменный пол стонал и пульсировал. Одурманенный неистовством, Чад продолжал чертить, писать нечто, в котором чудилось неотвратимое, и щелкал зубами изможденный костлявый пес, трезвонил колокол и шумно хлопали ангельские крылья…

И нечто новое вдруг пронзило все его существо, когда он услышал уродливый скрежет, и рука его вывела последний штрих. Новое страшное чувство, похожее на страдание без боли, на холод посреди летней ночи, на отзвук кромешной печали.

Чад вскрикнул и схватился за одну часть тела, затем за другую.

– Что это? – прошептал он, испуганный переменой, вдруг настигшей его. – Я вроде бы стал другим и ничего больше не могу сказать об этом. Что за странное превращение, будто я только что потерял самое ценное, что имел… Почему мне вдруг захотелось возвести глаза к небу, будто там и только там я обрету потерянное? Со мной что-то стряслось… – произнес он удивленно. – Но ведь еще сегодня я трепетал, жил и чувствовал!

Голос его потонул в гаснущей мгле. Неведомое испытание подкралось из заспанных углов, сорвалось с обветшалых стен, протиснулось сквозь полотна и отозвалось в каждой мышце, и чувство это было неистово. Оно походило на свет умирающей галактики, на ледяной осколок, угодивший в средостение, оно опустошало и не оставляло надежды, разрасталось и ширилось. Никогда прежде Чад не ощущал так свое тело. Оно было мертво, но оно даже не умерло.

Чад упал на пол поверх нацарапанной им картины и раскинул руки в попытке удержаться, остановить кружение нависшей угрозы, отгородиться от сползших с холстов, наступающих со всех сторон фигур.

– Ни шагу ближе! – крикнул он.

Тщетно. Сотни, тысячи сверкающих из тьмы глаз. Они слишком близко, орудуют клешнями и грохочут цепями прямо над головой, плачут и визжат, брызжут ядовитой слюной и глазеют. Они встали над ним, глухие к его предостережениям. Сгрудились, словно только и ждали этой возможности. Так, словно готовились к этой встрече целую вечность.

Глава 12

Animi moeror propter certain opinionem[41].

Аретей из Каппадокии

В это утро бетлемская часовня была, как всегда, открыта. Несколько рядов скамеек стояли пустыми, сквозь недавно установленный пестрый витраж пробивалось солнце, воздух отдавал прохладой.

Положив руки на спинку стоящей впереди скамьи и сцепив пальцы, Арлин молилась. Лицо она опустила, не желая, чтобы случайный посетитель, реши он зайти сюда в этот ранний час, обнаружил на нем душевную муку, которой была охвачена Арлин. Но от долгой неподвижности шея предательски заныла и заставила женщину поднять голову и устремить взор вперед, на лики святых, и затем выше – к окутанному утренним светом оргáну.

Время сберегло ее красоту. Аккуратное лицо хранило далекий отголосок утонченности, а короткие темные волосы еще помнили упругий виток, в который когда-то ложились безо всякого усилия. Помнили, как бежали они дивными потоками по нежным плечам, пробуждая чувственную красоту, которая с годами поблекла, но поблекла как нечто ни разу не использованное, а оттого – все еще дремлющее. Чего-то ожидающее.

Закончив читать молитву, Арлин поднялась и прошла к выходу.

На улице она почувствовала себя лучше. Теперь она была готова поговорить с Торпом, будучи уверенной в том, что голос предательски не дрогнет, не выдаст ее смятения.

Она дошагала до здания и поднялась к себе в кабинет. Щелкнула замком изнутри. Привычка, ничего не поделаешь. Правила Бетлема, как и любой психиатрической лечебницы, запрещали многое, но некоторые из правил становились частью жизни. Не позволять пациенту встать между тобой и выходом и всегда закрывать за собой дверь.

Сев за стол, Арлин подняла трубку стационарного аппарата и набрала номер Торпа. Пока шли гудки, она уже выстроила в уме план их разговора, и когда Торп ответил, казалась собранной, как в любой из дней, любой из часов, проведенный в стенах Бетлемской королевской больницы.

– Энди? – произнесла она настороженно.

– Да, – услышала она в ответ бодрый здоровый голос. – Все в порядке? – Торп слишком хорошо знал Арлин, чтобы поверить в будничность раннего звонка.

Арлин не стала томить.

– Приезжай, ты нужен мне, – вздохнув, сказала она. – Кое-что случилось. Я не могу ни с кем это обсудить, да и не желаю. Ситуация слишком неоднозначна.

– Что стряслось?

– Мы нашли Чада на полу в хранилище.