Цепи меланхолии - Линда Сауле

На жителей деревни напала необъяснимая болезнь, очень редкая, позже ее назвали ликантропией. Словно пламенем, оказались объяты одержимостью буквально все, кто обитал в Аркадии. Один за другим мужчины и женщины стали превращаться в волков. Разумеется, только лишь в воображении, но они поверили, что отныне им положено бродить по округе и резать овец, разрывать могилы и драть кур. Им чудилось, что кожа их покрыта шерстью, а во рту выросли острые клыки. Они выли по-волчьи и выходили на улицу лишь по ночам, ели то, что им удавалось добыть своими силами.

Многолетний страх так измотал жителей Аркадии, что тревога за собственную жизнь, за благополучие детей в конечном итоге привела к появлению таинственного недуга. Так, в человеческом обличии они вели жизнь диких животных, желая слиться с источником страха, веря в то, что так они избавятся от него. Они не понимали, что, делая шаг в костер, человек не приобретет иммунитета к огню, не учится переживать боль легче, он лишь получает ожоги, боль от которых будет настоящей. Ты испугался, теперь тебе кажется, что, шагнув навстречу кошмару, ты приручишь его. Ты не мог бы заблуждаться больше.

– Что с того, что пара десятков человек тронулась умом? – Чад пожал плечами: – Я вовсе не боюсь этих картин, хоть они и полны страдания. Они не пугали меня, когда я приехал в Бетлем, не пугают и сейчас, когда я увидел их. Я все еще считаю их прекрасными. Вы ошибаетесь, думая, что в хранилище живет страх. Там живет не страх, Арлин, и даже не боль, как я сперва решил. Там обитает нечто иное, субстанция, не поддающаяся описанию.

– О чем ты?

– Не знаю… – Чад издал мучительный стон и чуть слышно стукнул кулаком в грудь. – Но теперь оно внутри. Вот здесь, давит на солнечное сплетение и растет, словно ему не хватает места и нужно больше, много больше! Тело будто одеревенело, и в то же время я слишком легкий. Нечто растягивает стенки желудка, с каждым часом он тяжелеет. А ведь я почти ничего не ел.

– Ты должен хорошо питаться. И спать, и принимать лекарства. Пока мы не выясним, что с тобой произошло, ты должен отбросить все сторонние тревоги.

– Это окно, свет совершенно невыносимый. Прошу вас, зашторьте его! И дверь тоже закройте. Медсестры страшно топочут. Их шаги мешают мне думать, а мне только этого и хочется.

Когда Арлин прикрыла жалюзи и освещение в палате стало приглушенным, Чад, казалось, успокоился.

– Да, я видел картину Мэри и ее секрет, – сказал он. – Я понял, что каждая картина, спрятанная в хранилище, таит свой, как и картины Оскара Гиббса. Теперь я не сомневаюсь, что в них кроется отгадка его дарования.

– Ты нашел их? Картины Оскара в хранилище? Ты их видел?

– Они были среди тех, что обступили меня и смотрели. Они поведали мне многое. – Чад зловеще сверкнул глазами. На мгновение на лице его промелькнула обида. – Он не просто талантлив, нет, он пишет как истинный гений. Вдобавок то, что никогда не видел сам. Художник беспомощен без мотива? Ха-ха, как бы не так!

– Он пишет воображением. В его распоряжении десятки каталогов по искусству, книги, альбомы.

– Чушь! – воскликнул Чад. – Он бы не сумел. Чтобы написать то, что пишет Оскар, не хватило бы и жизни. Недостаточно и трех жизней, чтобы освоить техники, которыми он владеет. Никакие книги не заменят практику, подобных знаний не приобрести, листая воскресный журнал.

– Он практикуется, многими часами он занят лишь этим.

– Может, и так. Но главное он все-таки скрыл. Вы скрыли это от других.

– Что же?

– Я уверен, что в Бетлеме все пособничают Гиббсу, не желают его излечения, для вас он лишь эксперимент, пример того, во что может превратиться гениальный безумец, если ему не мешать. Вы получаете его картины задаром и расшифровываете их. Вот только все никак не приблизитесь к разгадке, – добавил со злорадством Чад.

– Мы ценим Оскара. Что более важно, ничто и никто не способен изменить его предназначения. Ты прав, он гений, а гениям нужна защита. Иначе каждый, кто попал бы в его поле, сумел бы навредить ему.

– Вы не можете и дальше прятать его картины.

– Почему?

– Люди должны познать их смысл, раскодировать скрытое послание. Если Гиббс молчит, это еще не означает, что он не говорит.

– Нет никакой тайны в том, почему Оскар молчит. У него психическое расстройство, он болен и выбрал тишину, потому что любое внешнее проявление нервирует его. Он избегает всех, кто способен разрушить хрупкий мир, который он выстроил. Он оберегает не себя, но пространство, где он смог бы беспрепятственно творить.

– Оскар показался мне. Там, в галерее. Он указал мне путь, и благодаря ему я нашел вход в хранилище. Он позвал меня, и я отозвался на его призыв. Он знает, что я выбрал его учителем.

– Ты видел Оскара?

Чад усмехнулся, а потом зажмурился и уткнул голову в подушку.

– Какое нестерпимое солнце. Не могу смотреть. Мне нужна темнота, – пробормотал Чад. – Где моя шляпа? Принесите ее, Арлин, а не то солнце вконец ослепит меня!

– Чад, приди в себя, ты в палате, тебе ничего не угрожает. – Арлин пыталась удержать его, когда он заметался по постели. На груди его проступило розоватое пятно в виде звезды, а когда он открыл рот, Арлин отшатнулась от обдавшего ее зловонного дыхания. Десна у Чада были сухими, словно он множество часов ничего не пил. Когда Чад попытался пошевелить языком, ему не удалось вымолвить ни звука. Тогда Арлин схватила с тумбочки стакан с водой и аккуратно влила жидкость ему в рот. Чад проглотил, но поперхнулся и закашлялся и долго пытался восстановить дыхание, а затем вновь попросил воды, потом еще. Арлин поила его снова и снова, а когда графин опустел, Чад в изнеможении откинулся на постель и, закатив глаза, провалился в беспамятство.

* * *

В палате их было трое.

Торп приехал к вечеру, когда Арлин, допивая третью чашку кофе, все еще сидела у изголовья Чада. На коленях она держала блокнот и делала едва различимые в закатном свете записи. Чад спал, лицо его разгладилось, температура спала. Убедившись, что здоровью его студента ничего не угрожает, Торп взял Арлин под локоть и, не слушая возражений, чуть не насильно вывел ее в парк. Он хотел сделать круг и подышать остывающим воздухом, прежде чем стемнеет. Он не торопил ее, видя, как она растеряна и