Цепи меланхолии - Линда Сауле

это не может не накладывать отпечаток на психику, а возможно, само ее устройство направило реку судьбы в нужное русло. И именно она, судьба, ответственна за процессы, годами изматывающие художника и в конце концов приводящие к пароксизму сознания, которое взрывается, не способное более копить напряжение.

Чад, да и любой художник, – в первую очередь невротик и только потом творец. А как иначе выносить грубый мир? Как смотреть на объекты, не романтизируя их, не набрасывая вуаль воображения, не наделяя иллюзорными свойствами? Мир без меланхолии – это уловка, капкан, и только творцы верят, что это место волшебное и в чем-то даже изящное. Что живописность и симфоническая гармония существуют в любовном исступлении, равно как и в приеме пищи, в рождении и смерти. Что нужда, терзающая людей, унизительна лишь до тех пор, пока страждущий не увидит себя героическим пилигримом. Грубая форма истончается, когда ее касается искусство, неважно, рукой или мыслью: наделяя человека фантазией, оно спасает его от падения в бездну. Но, увы, всех творцов ждет тот же самый исход, то же самое откровение.

«Как хорошо, что я не художник! – думал Торп. – Что мои глаза видят то, что есть, а не то, что воображаемо. Я наделен спасительной толщиной роговицы, не пропускающей тусклых лучей грусти. Я спасен одним лишь фактом прагматичности мыслей, простотой моих реакций, но будь я другим, родись я слабым, имей плохие нервы и чувствительность, я все же стал бы художником и меня не миновала бы та же участь. Я ходил бы по краю, то и дело оступаясь, и в конце концов тоже полетел бы вниз, не меняя положения, не издавая звука, готовый разбиться, шепча, что только для того и рожден. Да, я рад, что не художник, не поэт или музыкант, пусть творят другие, я же буду созерцать и чувствовать себя в безопасности, смотреть прямо и не отводить взора от объекта, потому что ослеплен его невиданной красотой. Да, я вижу мало, ощущаю и того меньше, я живу в тесном мирке сытости и порядка, но не желал бы для себя иной участи. Я окружен заботливым кругом друзей, я связан с ними обязательствами и благословлен ими. А будь я художником, глотал бы слезы вместо супа, резал вены вместо стейка, я был бы изнежен и в то же время преступно закален. Всякий раз, закончив картину, я испускал бы дух, тратил годы в ожидании вдохновения и, возрождаясь, вновь был бы обречен на страдание. Меланхолия терзала бы меня, едва я открывал глаза, я томился бы в клетке своего тела, как узник, которому назначен день казни. Я бы рос и старел, не замечая этого, смотрел в будущее без страха, а в прошлое без скорби. Горесть и радость я не сумел бы отличить друг от друга, и они стали бы едины для меня. Все стало бы вдруг важным, отчаянно нуждающимся в проживании, а сам я стал бы усталым и дрожащим от переизбытка всяких чувств…

Но что бы я сделал, случись оно так? Как решил бы задачу, угрожающую всему, из чего я состою? Наверняка я, как и всякий человек на земле, искал бы спасения. Спасения в любой форме, и ничего больше. Спасения, ибо это то, что ищет человек во все века, в часы и минуты безнадежного отчаяния».

– Ему нужно встретиться с Оскаром, – проговорил Торп, переведя взгляд на Арлин. – Откладывать дальше нет смысла. Время пришло. Ты должна организовать встречу Чада с Оскаром Гиббсом.

Глава 13

Поэтому и приходит Печаль: новое, возникшее неизвестно откуда, вошло в наше сердце, уже вступило в самую потайную его область, и оно уже не там, – оно в крови[44].

Райнер Мария Рильке, «Письма к молодому поэту»

Новое чувство завладело сердцем Чада. Нечто неясное и зловещее одолело его существо, будто все, что он изведал прежде, все, что любил, во что верил, на что откликался, теперь стало далеким и призрачным, как мираж. Его настигло ощущение, что все забвенно, странно и незначительно. Вместе с тем открылась гнетущая легкость и невообразимая тяжесть, которых он в себе не подозревал, и Чад просыпался с этими чувствами и, подавленный ими, отходил ко сну, силясь понять, неужели отныне так и будет, неужели теперь они всегда – с ним, куда бы он ни шел, что бы ни делал?

С момента приступа, который приключился с ним в бетлемском хранилище, прошло шесть дней, физические показатели Чада вернулись в норму, и, по прогнозам Арлин, ему давно пора было встать с больничной койки и вернуться к прежним занятиям, однако его ментальное состояние день ото дня становилось все хуже. Чад отказывался подниматься, жалуясь на слабость, и страдал от этого, понимая, что им владеет нечто бесконтрольное и более могущественное, чем воля или усилие, что-то безжалостное.

Арлин не отходила от его постели. Делала заметки, подмечая малейшие изменения в душевном состоянии Чада. Ей не нравилась тенденция. Надежда на то, что она стала свидетелем какого-то случайного, единичного эпизода, таяла на глазах, ведь с каждым днем прибавлялись все новые тревожные симптомы. И если в самом начале Чад просто лежал в палате и лишь непривычная задумчивость служила признаком неожиданного душевного разлада, то теперь прибавились и жалобы на физическое недомогание. Чад то сетовал на мигрирующую мышечную боль, то признавался, что не может двигать губами, так как у него нет сил говорить. Он выглядел плохо. От больничного воздуха румянец сошел с его лица и кожа приобрела болезненный сероватый оттенок. Глаза теперь смотрели испуганно, взгляд сделался излишне созерцательным, сосредоточенным на чем-то невидимом, словно существовала жизненная необходимость следовать за каким-то внутренним движением, фокусировать на нем внимание.

Меланхолия. Есть ли в жизни человека нечто столь же неуловимое и в то же время существенное, как это нежное чувство, с такой жестокостью терзающее душу? Она живет в уключинах пальцев, перетекает в центр ладони и оттуда пробирается в средостение, где раскрывается мрачным и плавким цветком, вызывая душевное томление. Нечто темное и громоздкое поселилось у Чада в груди, и движения его стали слабыми, а тело – податливым. Когда его пытались усадить, он едва не валился на бок, стонал от внутренней боли и не мог найти слов, чтобы описать ее. Трогая грудь, он озирался по сторонам, пытаясь призвать на помощь Арлин, медсестер, хоть кого-то, способного вернуть ему самообладание, избавить от навалившейся на него тоски, но ничего не помогало. Витальная