Цепи меланхолии - Линда Сауле

на его лицо. Что жизнь, окружавшая его, текуча, и каждый миг, достойный быть обнаруженным, должен быть обнаружен. Он спрашивал: «Чего я хочу?» И понимал, что у него нет ответа. В его голове не находилось конечного замысла, а значит, и слов, которые описали бы его.

И все же он решился начать. Он уточнил цвет, затем фон. Добавил цветные оттенки, намечая разницу между тенью и светом, лбом и подбородком. Может, стоит начать с того, что нравится ему в себе больше всего? Чад задумался. Нос у него обычный, а кончик, пожалуй, даже глуповат. Глаза светлого оттенка, но все же маловаты. Вот челюсть хороша, уверенная крепкая линия, можно начать с нее. Ему захотелось как-то упростить будущий портрет, писать скорее чувство и ощущение, нежели полагаться на опыт. «К чему, – с раздражением думал Чад, – нужно было зубрить, что нос три раза укладывается в лицо, если на свете так много непропорциональных фактур! Для чего мне писать все лицо, если самое выразительное на нем – глаза?» У Чада была однажды натурщица с такими голубыми глазами, что на их фоне все лицо казалось блеклой маской. Есть черты настолько выразительные, что требуют преувеличенного внимания, вокруг них можно просто почистить лезвием и оставить лишь главное.

И вновь Чад остановил себя, чувствуя, как груз полученных знаний тысячей голосов звучит в голове. «О какой свободе можно говорить?!» – Он с досадой бросил кисточку в стаканчик. Он мечтал создать неповторимый шедевр, но вынужден подходить к его исполнению, вооруженный старыми правилами. Так не годится. Нужно новое понимание и новая смелость, чтобы не следовать однажды усвоенным истинам! Чад словно находился в западне, пытаясь забыть то, чему его учили, и не понимал, как это сделать.

Он мрачно взглянул на разметки и провел несмелую линию, должную стать подбородком, мучительно пытаясь понять, чего хочет достичь, как планирует воспроизвести то, что пока не создал даже в собственном воображении. Предположим, лицо. В этом нет ничего сложного, Чад писал автопортреты сотни раз, и всякий раз, когда выходило похоже, он ухмылялся, а когда проваливал задумку – списывал неудачу на несовершенную технику. Сейчас же другое дело – перед ним стоит невообразимая задача: находясь здесь, отделиться от себя. Перенестись на другой край восприятия, где не существует ни слова, ни взгляда, ни образа. Где творение уподоблено самотворению и готово пройти через умелые принимающие руки.

Чад не хотел писать, он хотел стать свидетелем того, как картина проступает на холсте, словно она существовала там всегда, а сила воображения и высшее откровение сделали ее доступной для глаз. Ему казалось, что если долго смотреть на холст, то оно явится и он сможет поймать мимолетное явление и воспроизвести его. И Чад глядел на холст, а холст глядел на него – и ничего, кроме этого безмолвного противостояния, не происходило. В открытое окно летели звуки весны, слышалось пение птиц и шелест листвы, это должно было будить в сердце радость, предчувствие скорого лета, но Чад не замечал ласкового зова, а, хмуро подперев подбородок, томился и прислушивался к равнодушной пустоте внутри себя.

«Et in Arcadia ego[36] – все будет кончено. Рано или поздно все придет к праху, каждый миг сгинет в бездне времен, любое чувство потеряет пестроту и отцветет. Зыбкость – вот что правит вечностью и жестоко карает человеческие судьбы. Но я художник. – Чад стиснул зубы. – Я могу изобразить то немногое, на что мне хватит сил. Я должен быть краток, если хочу успеть, но должен быть гибче, если хочу понять. Нельзя противиться слиянию, наблюдать процесс, оставаясь лишь зрителем. Я должен проложить мост с одного края на другой и пройти по нему. Только так я сумею познать суть вещей и себя».

Чад снял с подставки холст. С обратной стороны он увидел сделанные синим мелом пометки: какие-то цифры, черточки, буквы. Они ничего не говорили ему, но, возможно, что-то значили для того, кто держал в руках материал до него.

«То, что мы видим, – подумалось Чаду, – лишь лицевая сторона, атмосфера, впечатление. Зыбкое умиротворение или эмоциональный накал, слияние абстракции или пронзительность реализма, живописная композиция или гротескный символизм. Но есть ведь и оборотная сторона. Корни, завязшие в тине. То, что дает начало распахнутому цветку лилии, колышущемуся на поверхности. Исток, спрятанный от глаз. Первородность, сокрытая тьмой невежества».

Дело не в том, умеют рисовать пациенты Бетлема или нет. Дело в том, откуда проистекает их сила. И Чад может стоять у мольберта хоть несколько дней подряд – если его изнанка и лицевая сторона равны, у него выйдет очередной скучный портрет, как те четыре, что он уже написал.

– Ну уж нет, – пробормотал Чад и взглянул на кляксу, виднеющуюся на палитре. Нужно бы подписать ее, как на том экспонате. Пусть будет Dreadful olive.

Он поставил холст на место и отшвырнул прочь кисть. Глаза его лихорадочно блестели. Чудовищно оливковый, черт бы его побрал!

В эту минуту дверь в студию отворилась и в проеме показалась Арлин.

– Так и знала, что застану тебя здесь. Молодец, что не теряешь времени даром.

– Я уже закончил.

– Вот как?

– Да. Понял, что у меня другие планы на эту картину.

Она ухмыльнулась.

– Главное, что они есть. – Арлин бросила взгляд на холст. – Не уловил?

– Мм? – отозвался Чад, укладывая пенал в сумку.

– У тебя непостоянная натура. – Она прищурилась. – Это как писать уходящее солнце. Вот оно клонится к закату, а через несколько минут на его месте уже совсем другие лучи.

– На это нам и дана память.

– Память. Самое ненадежное хранилище. Я бы не стала полагаться на нее.

– Как мне быть с рисунками Мэри, которые я собрал в мансарде?

– Можешь пока оставить их у себя.

Чада не отпускало страстное желание разузнать о тайных ходах бетлемской галереи. И хотя он чувствовал, что не может напрямую задать Арлин вопрос, ведь однажды она уже дала понять, что картины в хранилище не предназначены для чужих глаз, он все же решился спросить:

– Я помню, вы говорили о хранилище. Том самом, где находятся все картины, что рисовали пациенты. Как я могу попасть туда?

– Попасть туда? – Арлин изумленно подняла брови. – Но хранилище закрыто для посетителей, мы ни для кого не делаем исключений.

– Обещаю, что об этом никто не узнает.

– Разумеется. – Она улыбнулась. – Тебе попросту не попасть туда.

– Но я хочу научиться писать по-другому. Посмотрите, я целый час не могу решиться положить хоть один мазок. И дело не в том, что я не доверяю себе,