Это - Фай Гогс

«Э-эээ…»

Видимо, это «э-эээ» следует понимать так: «Да как посмел этот приходской недоучка усомниться в подлинности наших блестящих аттестатов?! Или он забыл, как еще вчера нашего очередного интернет-респондента соскребали с толстой морды его сестры после нашего убойного залпа вики-цитатами об антропоморфизме? Куда его чахлой дедукции до нашего сверхмощного антропоморфизма? Он думает, мы не догадываемся, к чему он клонит? Все, что вчера ему казалось несомненно реальным, было сном, и только бредовый диалог в студии и австралийская стычка с Лидией произошли на самом деле – вот куда! А отсюда можно сделать только один…»

«Кхм-кхем… Нижайше умоляем простить нас, о всемилостивый Господин, – перебьют их самые набожные мои читатели, – но позвольте наиничтожнейшим из Ваших наипреданнейших слуг высказать предположение, что только Ваша беспримерная скромность не позволяет Вам облечь в слова невыраженную мысль, которую Вы, воспользовавшись Вашей сверхъестественной проницательностью, конечно, уже прочли в наших сирых умишках: а не пора ли незримо присутствующему за сценой для такого случая хору ангелоликих мальчиков – или, если на то будет Ваша воля – девочек, спеть осанну, дабы подобающим образом восславить Ваше пришествие, которого, если честно, мы давным-давно задолбались…»

И пока ваше подобострастие окончательно не превратилось в раздражение (соглашусь, более чем обоснованное), и вы не наговорили такого, о чем сами же потом горько пожалеете, я вас прерву. Деликатно, но твердо. Ведь как бы ни решился – если он вообще когда-либо поднимался – вопрос о моем божественном происхождении, уж с вами-то, мои дорогие, все ясно! Две главы назад вы были официально признаны несуществующими. Так что всё, до свидания! Расходимся! А ну, пошли вон отсюда!!!

Теперь, когда мы избавились от этих наглых приставучих самозванцев, я принимаю на себя торжественное обязательство больше не тратить впустую ни секунды твоего времени, мой прекрасный, но отвратительный друг[21]. Скажу тебе вот что: версию о своей божественной идентичности я исключил сразу!

Ты, конечно, посетуешь, что я слишком тороплюсь снова стать заурядным, никудышным балбесом, и поэтому рискую навсегда лишиться шансов на молниеносный секс с миллионами юных незнакомок, только об этом и мечтающих? И что теперь, следуя твоей ущербной логике, мне не избежать безальтернативной для простых смертных процедуры свайпа вправо с последующими малоубедительными оправданиями, почему вместо сероглазого квотербека на свидание приползло щуплое убожество в майке с юмористическим слоганом, говорящим об интеллекте ее хозяина куда больше, чем вся его школьная писанина, вместе взятая?

Ну так приготовься услышать то, что никто и никогда не говорил тебе, и не скажет впредь: в твоих словах действительно есть крохотная толика смысла! Я ведь с самого детства чувствовал, что был рожден для чего-нибудь выдающегося, и хотя со-временем это ощущение понемногу убывало, но оно все еще не убыло настолько, чтобы отучить меня поглядывать свысока на сверстников, которые считают белыми привилегиями чисто вымытую шею и умение пользоваться расческой, мечтают (но трусят) подраться с полицейским, и переносят мелочные обиды с родителей, запрещавших им прилюдно ковыряться в пупке, на некие глобальные сатанинские полчища, в их убогом воображении чаще всего персонифицированные теми, кто на выборах почему-то голосует не так, как они.

Но, видишь ли, одно дело обзывать каких-то доходяг одновременно герантофобами и герантофилами, и совсем другое – отвечать за настроение каждой тихоходки, живущей на каждом носу каждого жителя Небраски или Огайо. Понял, о чем я? Слишком много возни!

И если уж на то пошло, я вообще не собирался обсуждать здесь с тобой то, что наплел мне поверенный. Открою тебе маленький секрет: в Америке не очень любят разглагольствовать о всяких странностях, ибо американцы – люди крайне практичные. Мы либо сразу начинаем измываться над чудиками вроде тебя, либо наоборот – нарекаем «особенными» и пичкаем высокомерным, ни к чему не обязывающим сочувствием до тех пор, пока ваш брат псих на стенку не полезет.

Что? Ах, ну конечно, насчет секса с незнакомками… Похоже, что ты сам никак не можешь обойтись без комплекса всемогущего бога и страницы в «Тиндере» с прифотошопленным «Ролексом». А разве не правильнее было бы набраться мужества и сразу пригласить понравившуюся девушку к себе домой – туда, где на самом видном месте висит диплом доктора медицины, напечатанный на том же принтере, что и аттестаты тех дураков – чтобы вместе с ней полюбоваться на заплесневелый грейпфрут в твоем холодильнике, уверяя ее, что это новая разновидность Penicillium notatum, который завтра спасет популяции целых континентов?

Но что-то я опять заболтался. Пора было продолжать жить. Я почистил зубы зубной щеткой, которую нашел в ванной комнате и, не забывая на этот раз о собаках, осторожно приоткрыл дверь. Это не привело к каким-либо последствиям, и я открыл дверь чуть пошире. Внизу никого не было, но из гостиной слышались приглушенные женские голоса и звон посуды. «Ну, с добрым, как говорится, утречком!» – подумал я и двинулся к лестнице.

Мне показалось, что на этот раз лучше не вооружаться, ибо мало что может сгладить неловкость от появления в девичьей компании незнакомого мужчины с заряженным арбалетом наизготовку. Однако войдя в гостиную, я увидел нечто такое, от чего у человека с менее крепкими нервами, чем у меня, зашевелились бы волосы на затылке: на диванах вокруг стола, уставленного чашками, блюдцами, чайниками и пирожными с заварным кремом чинно сидели и пили чай семь или восемь весьма пожилых дам! Среди них была и Лидия, но я уже пятился назад, моля всевышнего, чтобы они меня не засекли.

– О, вот и наша соня пожаловала! А у нас тут вечеринка! – радостно закричала она, помахав мне рукой.

– Да уж, вижу. Скорее утренник. Я, пожалуй…

– Заходи, заходи. Я тебя со всеми перезнакомлю. Будет весело, обещаю!

– Нет, знаешь, я лучше пойду. Что-то мне совсем не до веселья…

Но Лидия уже вскочила и, подбежав ко мне, схватила за рукав.

– Пойдем. Не стесняйся. Смотрите, кто пришел! Джо! Помните его?

– Как же, прекрасно помню, – брюзгливо проскрипела женщина с сиреневыми волосами лет восьмидесяти. – Молодой Стоун. Все такая же бестолочь, как я погляжу.

– Да полно, Хезер. Он, конечно, бестолочь – но зато глянь, какая лапочка! – возразила вторая, походившая на лысую сову. – Хотя, конечно, уже не такой, каким был: совсем с лица сошел; воняет, как бородавочник; ножки то-о-онкие, а глазенки малю-ю-ю-ю-юсенькие – как у крота…

«Собственно, вот поэтому я и ненавижу старушек», – подумал я.

– Это