Долгая зима - Владимир Иванович Петров

остатки венцов. Внутри колодца посветлело и от белеющего ошкуренного нового дуба, и от чистой, без единой соринки воды, в которой, словно в зеркале, отражается небо. Верхняя надземная часть сруба осталась прежней, но прихваченная железными скобами теперь не шатается и не скрипит как раньше.

– Пить захотел?

Раздосадованный неудачей я и не заметил подошедшую с ведёрком бабусю.

– Сейчас достану, соколик.

Она ловит ведро, что теперь за бадью, неторопко перебирая железную цепь, опускает его в колодец.

– Легко-то как! Мне, старой, и то под силу.

– Богатырёва работа?! – спрашиваю и восхищаюсь я одновременно, хотя и так ясно чья?

– Угадал, соколик. Его! Спасибо ему. Помог и денег с нас не взял. Повинился ещё, что до такого безобразия колодец довёл. А ведь и не должен он бесплатно наш колодец ремонтировать. Сельсовет ему копеечку за этот колодец не платит. Списанный он, оказывается.

Слушаю её, правда, не совсем понимая, о чём она толкует, пью холодную, очень вкусную воду и плетусь домой, всё не успокаиваясь:

– Надо же прозевать… Э-эх!

Возле нашего дома стоит знакомая бричка. Смирная лошадка спокойно пощипывает разросшуюся у палисадника траву.

– Помощник Богатыря приехал! – радуюсь я. – Может, и Богатырь здесь. Говорил же батя, приедет сразу как с Ильменёвским колодцем справится.

– Богатырь у нас? – обращаюсь к мамке, накрывающую в избе стол.

– Богатырь-то у нас, а вот тебя где носит? – отчитывает меня мамка. – Живо мой руки и за стол.

Чудная мамка! Какая тут еда… Ничего не понимает! Я выскакиваю во двор, бегу к огороду, где батя колодец хотел рыть, возвращаюсь, заглядываю в приоткрытую мазанку.

– Потерял что? – слышится батин голос из палисадника.

Они сидят с помощником Богатыря на завалинке, возле постреливающего спелыми стручками акации. Богатыря не видно.

«Где же он? – думаю, оглядываю сад. – Не обманула же мамка».

– Кого ты ищешь? – спрашивает батя. – Если дружка своего Кольку Мужика. Так он давно спрашивал тебя.

– Богатыря ищу!

– Случилось что? – живо вскакивает помощник Богатыря, сильно волнуется за своего начальника.

– Погоди, Петро, – успокаивает его батя. – Разберёмся давай.

Он поворачивается ко мне, строго спрашивает:

– Так в чём дело?

Уяснив причину моего метания, еле сдерживая рвущийся наружу смех, разъясняет гостю:

– Понимаешь, Петро, как вышло-то. Меньшой наш не знает тебя, то есть что ты и есть Богатырь, а от нас наслышан о тебе как о колодезном богатыре… Вот и весь сказ!

Тут батя даёт волю своему смеху. Смеётся и Богатырь.

– Испугался, однако. Думал, дома неладно… Пойду-ка я, дядь Вань, что-то в груди ноет, не слечь бы, – говорит он, закашливается надрывно, надолго.

– Может, по стаканчику для сугрева? – предлагает батя.

– Нет, дядь Вань. Пойду отлежусь лучше. За колодец не беспокойся. Полегчает маленько и начну. – Он опять закашливается. – С Ильменёвским колодцем мне обождать бы с недельку, температуру и противный кашель сбить. Да стариков стало жалко: разве без воды жизнь? Потому и почистил, и подправил малость. На сезон хватит, а там уж капитально отремонтирую. Зима-то в этом году снежная выдалась и весна была бурная. Талая вода в колодцы попала, стенки срубов покорёжила, просыпавшейся землёй их заилила, дел мне наделала. Как назло, хворь ещё не вовремя… Но ничего, дядь Вань, выкрутимся. И уличные колодцы к зиме подготовим, и вам справим…

Тихонько отъезжает он на бричке, которую тянет послушная лошадка, а я смотрю вслед и удивляюсь: «Да какой же он Богатырь… если бате, далеко не богатырю, лишь до плеч достаёт?» Долго бы ещё стоял в недоумении, не выйди мамка и, надавав полотенцем, не загони в избу.

Теперь каждодневно поджидаю я Богатыря. Даже на пруд не иду, где все мои дружки и Федя Поп со своим велосипедом. Боюсь, вдруг опять прозеваю. Батя сказал, что с виду лишь он такой щупленький, а в деле – настоящий богатырь!

– Болеет всё, – говорит батя, когда опять про Богатыря спрашиваю. – Простудился сильно.

Кончился июль, за середину августа перевалило, а Богатырь всё не идёт. Вскоре мамка надевает тёмное платье, завязывается чёрной косынкой.

– Пойдём, – зовёт. – Богатырь умер.

– Как умер? – вырывается у меня. – Он же не старый ещё!

– Выходит, сынок, Боженьке так угодно…

Мы идём на Куроедовку, где Богатырёв дом, напрямки через речку, мимо сморенных жарой высоченных вётел. Кажется, сегодня они какие-то печальные, словно тоже узнали про Богатырёву смерть, оттого и горюют. И вода под переходом невесело журчит. Я иду за мамкой, и никак не верится мне, что Богатырь умер – разве богатыри умирают?

Возле Богатырёвой избы толпятся люди.

– Рак его съел, – слышу в разговоре старушек возле двери.

Увидев Богатыря в гробу мало изменившимся с последнего прихода к нам, чуть не кричу:

– И никакой рак его не съел! Вон он лежит!

На меня осуждающе цыкают. Мамка быстренько одёргивает меня, на мой торопливый шепоток отвечает, что потом, дома, всё хорошенько обскажет. Я замолкаю, но мне всё кажется, что взрослые ошибаются, что вот-вот встанет он, удивлённо посмотрит на собравшихся и скажет: «Долго же я спал!», потом увидит меня и вспомнит: «Ох, совсем про дядь-Ванин колодец забыл!»

На похороны Богатыря, несмотря на уборочное время, собирается много народу. Его гроб маленький и, наверное, совсем лёгкий, потому что мужики, несущие его на полотенцах в две пары, меняются не часто. Когда деда Константина хоронили, сторожа колхозного сада, частенько угощавшего нас, ребятишек, румяными яблоками, в три пары несли и через шесть-семь дворов опускали гроб на табуретки, вынесенные вместе со столом. Иногда до следующих табуреток менялись на ходу. И крышку от деда-Константинова гроба вдвоём тогда несли, а сейчас батя один справляется…

На кладбище, после прощального слова сельсоветовского председателя, самые близкие стали подходить к Богатырю и целовать ленту на его пожелтевшем лбу.

Батя накрыл гроб крышкой, прибивает гвоздями. Копальщики, молодые и крепкие ребята, пропускают под гробом верёвки, которыми живой Богатырь пользовался в своей колодезной работе, снимают гроб с табуреток и плавно опускают в вырытую яму.

– Прости, Петро, если что не так было, – говорит батя, словно умерший сможет услышать его. – Слишком мало ты пожил… – и вдруг, засопев, бросает в яму три горстя глинистой земли.

Надрывно причитает Богатырёва жена, плачут его детишки. Гулко стучат комья по крышке опущенного гроба. Люди прощаются с Богатырём. Я тоже бросаю вниз не успевшие высохнуть глиняные комочки:

– Прощай, Богатырь. Так и не удалось мне увидеть богатырскую удаль твою.

Дружно, в шесть лопат кидают землю копальщики. Быстро вырастает среди выгоревшей кладбищенской травы свежий могильный холмик.

Когда начинают устанавливать деревянный крест, слышу за спиной:

– Памятник бы ему на могиле поставить – колодезный