Свента - Максим Александрович Осипов

class="p1">Матвей уверен, что Витторио не обманул. Вот только чтобы увидеть чудо, надо, наверное, быть готовым к нему? Но готовиться нет ни времени, ни терпения, и Матвей заглядывает в отверстие.

Видит – поросший зеленью коридор и в конце, как окно, – проём. И в нем – купол. Сан-Пьетро, Собор Святого Петра. Конечно, Матвей узнал его. А Сан-Пьетро, оказывается, не большой, просто маленький. А на фотографиях производил впечатление чего-то громадного, колоссального.

Купол легкий, полупрозрачный, почти что призрачный. Чудо, действительно. Матвей смотрит и смотрит, иногда отрываясь проверить, не ждет ли кто-нибудь очереди. Нет, он один.

Пространство той площади, на которой стоит Матвей, превращается в комнату, тихую, угловую, за ней никаких помещений нет. Есть окно. Он один в бесконечно высокой комнате – у окна в мир. Прежде Матвей ничего подобного не испытывал. Внеположенность: одно из отцовских слов. Так бы он и стоял себе, если б не телефон. Тот ожил. Спасибо, Витторио.

Мама.

– Как ты? – спрашивает Матвей. – Как себя чувствуешь?

– Как-то чувствую, – отвечает мама. – Ты уже прилетел?

– Я в Риме. Буду сегодня вечером.

Удивляться у нее уже, видно, нет сил.

Кто-то опять звонит, надо открыть им дверь.

Он ждет, пока мама вернется, а сам направляется в сад. Комната, где он только что побывал, однажды возникнув, не исчезает в нем. Рим – город-дом.

Мама вернулась. Рассказывает, кто пришел. Незнакомые ему люди.

Москва, говорит она вдруг, так для нее и осталась чужой.

Он не знал. Он думал, что листья, осень… То есть – ничего он на самом деле не думал.

– И куда?.. Назад в Ленинград?

– Куда скажешь, Матюш. Глава семьи теперь ты.

Они еще поговорят, потом. А сейчас у нее нету времени. Он пусть прилетает скорей, а она пойдет варить кофе – для посетителей. Она сегодня только и делает, что варит кофе.

– Минуточку. Погоди. – Матвею все время приходится помнить, что тут же, неподалеку от мамы, находится мертвое тело отца. А то бы он рассказал ей про многое – хотя бы про то, как ему понравилась музыка, как разнообразны тут формы радости. И про это еще – город-дом.

Она угадывает его мысли:

– Неужели мне может быть грустно, оттого что тебе хорошо?

Чуть в стороне от дороги – вход в апельсиновый сад. Ворота, на стуле у входа – старуха с гроздьями синих вен на ногах. Спит, по-видимому. Лицо у старухи больное, неправильное. Что она делала в прошлой жизни? Сидела записывала, кто когда вышел-пришел? Портреты дуче из пуговиц складывала? Нет, для фашистки она, пожалуй что, молода. Матвей обходит ее, попадает в сад.

Апельсины – всюду, на деревьях и под ногами, целые и раздавленные. Мальчик лет четырех-пяти подбрасывает вверх мяч. Апельсин надеется сбить? Бросить мяч достаточно высоко у мальчика не получается.

Матвей трясет дерево, оно не толстое, но чрезвычайно крепкое. Несколько апельсинов падает, он подбирает две штуки – Витторио и себе, пробует снять с апельсина шкуру, толстую, рыхлую, отделяется шкура с трудом. Выжимает в рот немножко горького сока: апельсин несъедобный, увы.

Дорожки, скамейки, трава. Котов не видать, куда-то попрятались.

Фонтанчик: каменное сооружение с выступающей из него волчьей металлической головой. Голова покрашена в красный цвет. Матвей припадает к пасти волчицы и долго пьет. Потом умывается, снова пьет.

Пожилая дама, матрона, вся в черном, ждет, пока он освободит фонтанчик. Неужели она способна согнуться, как он? Нет, дама рукой затыкает волчице пасть, и у той обнаруживается отверстие на переносице, струя направляется вверх. Попила, отошла.

В отличие от того, что часом раньше творилось на площади – Piazza di Santa Maria Maggiore, так она называется – тут нет никакого театра, фабулы: старуха, матрона, мальчик с мячом, да и сам Матвей – каждый за чем-то своим явился сюда, в апельсиновый сад. Не того ли хотела Марго – “живи” и “забудь”? Нет-нет, забывать он не собирается. Наоборот, запомнить, запечатлеть, облечь это все в слова – жаль, не умеет он ничего еще толком выразить.

Матвей переходит к границе сада, противоположной от улицы. Невысокое каменное ограждение, дальше – обрыв. Вид на Рим – на мост через реку, зеленую, неширокую – вспоминает: река здесь, конечно же, никудышная, – на крыши домов, купола. И Сан-Пьетро – на горизонте, занимает малую его часть. Теперь, при сравнении с прочими зданиями, видно, что это огромный храм.

Глубина, высота. И – причастность, присутствие, не чье-то – его, Матвея, присутствие в мире, Матвей – его часть. Странно, он столько делал всего – учился, соревновался, переезжал, – и ничто не давало ему того ощущения присутствия, какое в нем родилось за последний час.

Время совсем замедлилось, почти что остановилось.

Гудки: Витторио. Сейчас, дорогой, сейчас.

Когда он в последний раз испытывал это чувство – даже не радости – ясности, полноты, отчетливости, такое большое, что кажется невозможным, небезопасным удерживать его целиком внутри?

Домашнее задание, этюд: у белых три пешки, у черных – две, одна из которых рвется в ферзи, и еще слон и конь. Белые делают ничью. Матвею лет десять-одиннадцать, он долго думает над этюдом и вдруг понимает, как тот устроен, находит решение. Мама, смотри! Он дрожит от радости: я хожу так и так, пешку не удержать, да только она превращается не в ферзя – в коня! Иначе вилка, ходи за черных! Запирай, запирай моего короля! А теперь пешку двигай, но в ферзя и тебе превращаться не следует, будет пат, как же ты ничего не видишь! Да, в ладью. Но у меня имеется, между прочим, вот такой ресурс. Чего ты смеешься? Получается что? – Ты выиграл, – улыбается мама. – Нет, ничья! Погляди – два белых коня против твоей ладьи! Совсем другие фигуры, чем были вначале. Здорово, правда же?! Он и радуется, и досадует – надо на доску смотреть, а она куда?

Теперь шахматные программы решают этюды мгновенно, да и Матвей уже нечувствителен к плоской их красоте.

Витторио гудит что есть сил. Тише! Silenzio!

Светит солнце, на город и на него. Он подставляет лучам лицо. Честное слово, как будто лично кто-то о нем заботится.

Гудки становятся беспрерывными. Матвей машет рукой, бежит.

Кто Матвей по профессии? – спросил Витторио по дороге в аэропорт. Он долго думал перед тем, как ответить на этот обыкновенный вопрос. Сам себе удивляясь, сказал: писатель. Хорошо хоть Витторио не стал уточнять, что именно написал Матвей.

Он смотрит в иллюминатор. Вот, Рим понравился, ничего странного. Хотя где угодно, наверное, можно ощутить себя частью целого, да?