Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

Когда я заворачиваю на подъездную дорожку к дому, он ждет на крыльце. «Рэй-Бан!» – его объятия пахнут дымом и зубной пастой. После Люси он бросил пить, но жизнь без греха не жизнь, любит повторять он. Теперь, когда Бринн уехала, он больше не прячет сигареты. Мы садимся за металлический столик позади дома с видом на океан, и он распечатывает пачку «Парламента».

– Как твой парень? – спрашивает он, загораживая зажигалку от ветра. С тех пор как в прошлом году мой отец переехал на север штата, Чарли стал относиться ко мне еще более по-отечески. Он считает, что отец меня бросил. Ты же не думаешь, что я тебя бросаю? – спросил отец, когда мы погрузили в кузов грузовика последнюю коробку и я опустила дверь. До тебя ехать три часа, рассмеялась я в ответ. Но не стану лукавить, когда грузовик скрылся за холмом, я почувствовала себя иначе. Как будто мы поставили точку в истории, случившейся с моей матерью, и разлука была единственным способом это пережить.

– Мне тридцать лет. Он не парень.

– У меня с твоих слов сложилось другое впечатление. – Он зажимает губами сигарету и опускает плунжер френч-пресса. Без Бринн он так и не научился его использовать. Вода перелилась через край, крупинки кофе плавают в мутной жидкости, как земля. – Со мной можешь не притворяться, что счастлива.

Он наливает кофе мне в кружку; маслянистая пленка на поверхности блестит на солнце. Я медленно потягиваю напиток, стараясь, чтобы крупинки кофе остались на губах и не попали в рот.

– Мы расходимся, – говорю я и сама удивляюсь своим словам. Я и сама не догадывалась, но стоит озвучить происходящее, и я понимаю: это правда. Иногда мне кажется, мы уже знаем, что ждет нас в будущем, просто выбираем подходящий момент, чтобы перестать от самих себя прятаться.

Чарли курит быстро, сигарета уже наполовину прогорела. Я отгоняю дым, летящий мне в лицо.

– Очень жаль, – говорит он. – Значит, ты планируешь разбить ему сердце? Как Коррин всем своим кавалерам?

Не понимаю, зачем он приплетает мать, поэтому в ответ лишь натянуто улыбаюсь. Я много раз думала, стоит ли продолжать сюда приходить. Чарли любит дразнить меня маминым прошлым, как морковкой, видимо, хочет, чтобы я умоляла о нем рассказать. Вот только мне не очень хочется знать об этом прошлом и никогда особо не хотелось.

– Как там Бринн? – спрашиваю я.

Он тушит сигарету о перила, и окурок шипит – дерево промокло от росы.

– Да как обычно. – Он поворачивается и смотрит на берег. Сейчас отлив, мокрые камни лежат на песке и ждут, пока их снова накроет приливом. – Пытается начать новую жизнь, как всегда.

– Мне нравится Бринн, – говорю я.

– А мне нет, что ли? – Он глотает кофе и морщится. – Я же на ней женился.

Женился-то женился, но все, включая Бринн, знали, что на самом деле он хотел жениться на моей матери. В маленьком городке такое не скроешь. Можно сколько угодно врать о своих желаниях, но все видят тебя насквозь и знают, чего ты хочешь на самом деле.

– А ты когда уйдешь из «О’Дулис»? – меняет он тему. – Ты же знаешь, ты слишком хороша для этого места.

– А мне кажется, мы друг другу идеально подходим.

– Но неужели у тебя нет амбиций? – спрашивает он и тянется за второй сигаретой.

Впереди потихоньку накатывает прилив и шаг за шагом подбирается к дому. Невысокие пенистые волны набегают на берег, мы слышим их отдаленное эхо. Сколько себя помню, все требуют, чтобы я чего-то хотела в жизни. А чего хочет Рэй? – спросила моя психотерапевт, когда я наконец согласилась на терапию, хотя отказывалась много лет. Что ты видишь на горизонте? Ничего, ответила я, а она растерялась и что-то записала в своей папочке. Под «ничего» имеешь ли ты в виду внутреннее спокойствие? – спросила она. Нет, ответила я, под «ничего» я имею в виду ничего. Она погрызла колпачок золотой ручки. Ну-ка, объясни, сказала она.

А что там было объяснять? К восемнадцати годам я пережила достаточно. Теперь мне хотелось лишь одного – спокойствия. Больше всего на свете я любила летом плыть на спине в океане. Подводный белый шум в ушах, ощущение невесомости, теплые лучи солнца на коже и полное отсутствие желаний, ведь все уже есть в этом самом моменте. Если бы можно было застыть так навсегда, я бы согласилась.

– А у тебя какие амбиции? – спрашиваю я, и Чарли заходится таким громким смехом, что зажигалка трясется в руках.

– С моими амбициями покончено, – отвечает он, когда ему все-таки удается зажечь сигарету.

– С моими тоже, – говорю я. Мы смотрим друг другу в глаза, и я понимаю, что во всем мире он, пожалуй, единственный, кого я смогу убедить, что говорю правду.

Вечером поэт везет меня в Бостон на званый ужин. Сначала предложил поехать на поезде, отчего меня пробил холодный пот. А я думал, ты из тех, кто любит поезда, сказал он, когда я предложила поехать на машине. Да, люблю, но только не сегодня, ответила я и поцеловала его в шею, пытаясь вспомнить, что делают подружки, чтобы сгладить углы, а потом пытаясь вспомнить, что это вообще значит – подружка.

На выезде из Нэшквиттена встаем на железнодорожном переезде; дорогу преграждает шлагбаум. В городе два переезда, один в западной части, другой в восточной, на въезде в Уолден-Лэндинг. Я стараюсь всегда избегать переездов, но сказать об этом поэту невозможно, не рассказав все остальное, поэтому я молчу. Вцепляюсь ногтями в кожаное сиденье, а поезд приближается, белый свет передних фар слепит глаза. Звенит предупредительный сигнал, будто кто-то непрерывно бьет в треугольник. Гудок гудит как в трубе, сперва глухо, потом оглушительно громко. Визжат колеса. Я не замечаю, как зажмурилась, пока поэт не спрашивает, почему я закрыла глаза. Сиденья дрожат от вибрации мчащегося поезда; вагоны проносятся мимо один за другим.

Все затихает в один миг. Открываю глаза: шлагбаум поднимается, переезд пуст. Поэт включил лампу в салоне и смотрит на меня.

– Ты чего? – спрашивает он скорее раздраженно, чем встревоженно: вдруг из-за своего поведения я опозорю его на званом ужине, вдруг его друзья решат, что он выбирает странных женщин.

– Ничего. – Я выключаю лампу. – Укачало.

– Хочешь, поедем домой? – спрашивает он, и по голосу я понимаю, что он вовсе не собирается ехать домой.

– Не надо, – отвечаю я, – со мной все хорошо. – Прижимаюсь носом к окну, но на улице так темно, что я вижу лишь свое призрачное отражение. В голове каша; мы минуем