Вы – несчастная любовь фюрера - Жан-Ноэль Оренго

Теперь есть соблазн поставить на шахматную доску этого повествования последнюю фигуру, которая больше любой другой зависит от того, кто и как о ней рассказывает.

Недостающая до сих пор фигура – это автор.

Казалось бы, будет логично, если он, в свою очередь, присоединится к Альберту Шпееру и Гитте Серени и познакомит читателя со своими приемами постановки спектакля. Впрочем, с постановки все и начиналось: освещение, прожекторы зенитных пушек, направленные в небо Германии, купол света, выбивающий у публики почву из-под ног и околдовывающий ее, смесь театрального китча и виртуальной архитектуры, провоцирующая неистовство, отвращение, размышления, транс, миф, навечно поселяющийся в коллективной памяти.

Чтобы все было по-честному, здесь, перед самым концом собственного текста, настоящий автор должен был бы выйти вперед и заговорить от первого лица единственного числа, то есть от своего имени…

Но я повторяю: это правдивая история, пронизанная фальшью, изложенная главным персонажем, признанным судом в Нюрнберге виновным в военных преступлениях и преступлениях против человечности и избежавшим смертной казни, чтобы написать «Третий рейх изнутри». Это, конечно, воспоминания, но в первую очередь отредактированная окончательная версия его самого.

Сегодня это назвали бы «автофикшн».

Поэтому, когда я понял, что он проделал, возникло искушение начать все сначала и изобразить нечто вроде «автопортрета со Шпеером», заново прочертив маршрут, которым я пришел к нему.

Мне было примерно двадцать пять лет, когда я прочел «Третий рейх изнутри». Шли годы, и я несколько раз возвращался к книге. Это не было случайностью. Как только я познакомился с историей Шпеера, он стал казаться мне потрясающим персонажем романа. Я представлял себе нечто, выстраивающееся вокруг взаимоотношений политики и искусства, соблазнов власти и компромиссов художника с самим собой…

Однако роман у меня не получался. Но чем дольше я терпел неудачу, тем больше меня преследовали сама фигура Шпеера и его отношения с Гитлером. Как и большинство европейцев, сложные семейные связи объединяли меня со Второй мировой войной, но в данном случае они не играли никакой роли. Я всегда полагал, что, если речь идет о литературе, никакие личные причины, пусть и самые скорбные, не могут стать важнее воображения в чистом виде. У автора, наделенного личными знаниями, ничуть не больше прав на написание книги о себе, чем у постороннего, такими знаниями не обладающего.

И таким образом, сам того не подозревая, я втягивался в ролевую игру Шпеера. Не зря же он вместе с Гитлером образовал последнюю из пар, характерных для европейской культуры, – художник и государственный деятель, скандальная карикатура на Юлия II и Микеланджело.

И только недавно, в энный раз перечитав «Воспоминания» и в энный раз поспорив с рядом его биографов, я понял, почему невозможно написать художественный роман о Шпеере.

Он уже сам написал собственный роман, пройдя через все искусы, которые такое сочинение предполагает.

То, что он сделал, причем не только в своих книгах, но и в заявлениях на Нюрнбергском процессе, это и есть тот автофикшн, о котором я говорил.

Или, уточню: существуют положительный и отрицательный опыты неминуемой смерти, и то же относится к видам автофикшна. Шпеер как раз и создал отрицательный автофикшн.

Нечто противоположное тому жанру литературного автофикшна, который нам известен. У него получился политический автофикшн, тем более радикальный, что относится к нацизму.

Самыми первыми своими архитектурными проектами и постановочными решениями он подготовил эстетический код национал-социализма в камне. А затем сделал это еще более решительно в написанных им текстах.

С тех пор я начал различать в Шпеере более объемный и очень современный феномен, с которым мы сталкиваемся ежедневно, открывая газеты и заходя в социальные сети. Фейковые новости, теории заговора, интерпретации фактов, война пересказов, облагораживание худшего, жалость к себе, гламурное оформление гнева, дестабилизация смысла… Кто пишет историю и, главное, как ее пишут? Кто имеет право ее писать, у кого для этого достает знаний и опыта? У главного героя – виновного или жертвы – или же у того, кто не связан с этой историей – у писателя, историка?

И что более соблазнительно? Правда или вымысел?

В личности Шпеера эти вопросы находят идеальное воплощение. Он всегда лгал. Лгал, но в результате представил лучшую версию себя, вопреки или даже благодаря своим умолчаниям и впечатляющим автобиографическим изобретениям. Историки уже давно доказали, что его «Воспоминания» и заявления – ловкая сеть лжи. Он лгал на Нюрнбергском процессе. Он знал об уничтожении европейских евреев. И даже участвовал в нем, будучи министром вооружения.

На самом деле, повторял я себе, даже на процессе все знали, что ему было известно об истреблении евреев. Как мог этого не знать министр вооружения, который использовал на своих заводах заключенных концлагерей?

С этого момента главный вопрос касался не Шпеера, а его публики. Он касался именно нас. Как мы могли вообразить, будто ему не было известно? Почему мы это вообразили? Почему предпочли его версию фактов той, что была представлена множеством историков за столько лет?

В этом-то и заключался главный интерес всей интриги. Как судьи смогли ему поверить и каким образом, уже позднее и несмотря на все разоблачения, которые были опубликованы, Симон Визенталь и раввин Рафаэль Гейтс тоже решили поверить ему и даже сделались его друзьями?

Эти вопросы касались власти вымысла, того звучания, которое он приобретает в нашей жизни и который только литература способна – нет, не объяснить, но постараться изложить максимально полно. Спасти свою жизнь вымыслом, автофикшном, сказкой, не важно чем, лишь бы написать или произнести это вслух.

Синдром Шахерезады. Есть стокгольмский синдром у жертв, синдром Стендаля, провоцируемый эстетическими переживаниями. Вымысел тоже заслужил собственный синдром. Он распространяется на виновных, открывая дверь для достойного выхода из ситуации.

Мне показался возможным другой тип книги. Если рассматривать Шпеера как автора не только лживых «Воспоминаний», но еще и эстетического и политического автофикшна, самого радикального из когда-либо написанных, то появляется путеводная нить и последовательно выстраивается драматургия: от возникновения невероятной лжи до тотальной битвы между Вымыслом и Правдой.

Теперь я уже мог оценить все возражения, выдвинутые против моего проекта. Они очень интересны и иллюстрируют время «после», о котором я говорил, то есть когда не останется ни одного свидетеля, способного рассказать о депортациях, каторжной работе, медицинских экспериментах, газовых камерах и крематориях.

К тому же те, кто их высказывает, справедливо утверждают, что людей «уже достали», как они говорят, все эти книги о нацистах. И я прекрасно понимаю, что именно их «достало», понимаю, что читатели