На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

именно так – тринадцатый детский сад на улице Алексея Тупицына – это название в честь еще одного убитого черносотенцами егорьевского революционера. Много их поубивали местные дворянские сынки, ох много. Но не всех. Поэтому и победили революционеры – так я формулировал для себя причины успеха Октября.

Как только я остался один, беспомощно и беззащитно торчащий посреди голого двора с нелепо расставленными и негнущимися руками, спеленутый шубой, шарфом и цигейковой шапкой, на меня накинулись сразу несколько детсадовцев.

– Бей шубку! – кричали они.

– Зиму встречаем, лето провожаем!

Все мальчики были в курточках, в кепках или, в крайнем случае – вязаных шапочках. «Почему у всех, кроме меня, нормальные мамы и бабушки?» – навзрыд звучали во мне горькие слова, когда я стоял, толкаемый и пинаемый со всех сторон. В лицо не бил никто – это был в нашем возрасте запретный прием, мы тогда еще не могли преодолеть в себе страх перед тем, что у другого мальчика может пойти кровь из носа.

Мимо нас прошел с метлой мужик в телогрейке и с папироской и не заступился за меня, не пригрозил мальчишкам своей длиннющей метлой.

Вышли чем-то очень довольные мама и бабушка, и мама сказала, глядя на мое избиение:

– А ты, я вижу, задиристый! Уже, значит, осваиваешься?

Ее голос был неестественным и ломким, и я понял: она притворяется, она уже осознала, что нельзя было так меня кутать, что ни один из детей так сейчас не ходит, что теперь со мной никто не будет водиться. Но мама продолжала делать вид, что ничего этого не понимает, что все в порядке, что просто я решил повозиться с мальчиками, что мне весело и очень все это нравится, что это начало нашей дружбы такое вот. И она никогда потом не признает ни вслух, ни молча, что «ухайдакала», как говорила бабушка, всю мою дальнейшую жизнь вплоть до студенческой поры, когда я начал пить вино и пиво, сразу обретя кураж, а с ним вместе – массу приятелей и приятельниц. А до того времени…

Начиная с первого детсадовского хмурого дня я буду надломлен, не уверен в себе, я не смогу легко и просто находить друзей, я всегда буду считать себя хуже других, думать буду, что у меня «всё не как у людей», я буду скованным и одиноким.

В тот день взрослые, как мне рисовалось в обиде моей, бездумно и походя толкнули мою жизнь на путь тоски и вечного одиночества. Но, может, это было самым лучшим вариантом для меня, тогдашнего, посреди всей безвариантности тогдашнего бытия? Может, в той унылой действительности самым главным было – сохранять себя в целости и одиночестве?

Как знать, как знать… Я все больше склоняюсь к тому, что – да, именно так оно и было. И благое дело свершилось в тот осенний день в моей судьбе, благое унижение.

Бабушка, поджав губы, молчала. Может, хоть она будет за меня? Пойдет к заведующей, и всех этих мальчиков накажут, поставят в угол, заставят со мной водиться?

Но бабушка ничего такого не сделала. Холодными, захряснувшими пальцами она принялась развязывать шапку-шар, и взглядам кучковавшихся поодаль мальчишек предстал девчоночий платок, изо всех маминых сил утянутый на моей голове.

– Девчонка! Баба! – зашлись в восторге от моего унижения детсадовцы.

Я увидел, что девочки тоже хихикают, глядя на меня. Одна подошла к моей маме и спросила вежливо, как обычно дети спрашивают у взрослых, сколько времени:

– Скажите, пожалуйста, это мальчик или девочка?

– Это мальчик, – ответила за маму бабушка, стараясь, чтобы голос ее звучал приветливо и ласково.

– А почему он одет, как девочка? – продолжала приставать эта нахалка.

– Это мальчик, – повторила бабушка, и голос ее дрогнул от подступивших слез.

Между тем унижение мое и позор в тот день все никак не заканчивались. Мы уже поднялись в помещение, к шкафчикам раздевалки. Мальчишки гурьбой вошли вслед за нами: а вдруг они увидят еще что-то смешное, вдруг будет новый повод хорошенько подразниться?

И они не обманулись в своих злых ожиданиях. Когда с меня сняли платок… О, какой дружный вопль коллективной радости огласил прихожую детского сада, где стояли деревянные шкафчики!

– Лысый! Лысый! Лысый, иди попысай!

Тут уже воспитательница, высокая и суровая тетка, которую я сразу невзлюбил (а она – меня, как, впрочем, и всех остальных мальчишек, а до кучи и девчонок), гаркнула на весь детсад:

– А ну, прекратить! Эт-то что еще такое? Эт-то что еще за слова? Я кому говорила: не сметь говорить такие слова!

Если вспоминать со всей честностью, то мальчики из ставшего «моим» детского садика на улице Тупицына очень скоро, ну, может, через пару дней, позабыли мое провальное появление в старшей подготовительной группе, а там, через месячишко-полтора, и настоящие холода завернули, и в точно таких же цигейковых шубках, как у меня, стали приходить, держа за ручку взрослых, большинство дошколят из нашего детсада. И платочки на голову повязывали всем мальчикам, перед тем как надеть на них такую же шаровидную меховую шапку. Быстротекущее время уравняло нас.

Но я-то, я уже не мог простить им своего позора. Простить того, что они были его участниками и свидетелями. Даже когда мы стали одноклассниками и подружились на годы и годы. Мне всегда казалось, что каждый из них, как и я, помнит тот унизительный для меня осенний денек.

Всего этого могло не быть, конечно.

Все могло быть иначе.

Но как оно выглядело бы теперь, спустя годы, это «иначе»? Вот вопрос.

Лишь с одним из детсадовских мальчиков старшей подготовительной группы я потом подружился на долгие годы детства и юности – Левкой Моисеевым, и то лишь потому, что в день моего первого привода в детский сад он стоял в сторонке и грустно смотрел на мое избиение сквозь толстые очки. Он был презренным очкариком, и в детском саду ему приходилось куда как солоно, гораздо хуже, чем мне.

А тогда, в тот день моего позора, воспитательница, отругавшись хорошенько, загнала нас в «рекреацию» – так называли большую комнату с обручами для девочек, с деревянными лестницами, заставила всех надеть чешки, и началось…

– Пятки вместе, носки врозь!

И пошло, и поехало. «Пятки вместе, носки врозь!» И конца и края этому не видно…

3

– Что ты! Что ты! Разве ж так можно? Надо слушаться маму, мать есть мать! Уже деньги уплочены!

Бабушка махала руками, испуганная моим нежеланием на следующий день идти в детский сад. И я в который уже раз смирился, и мы с бабушкой каждое утро, как на зачин, по фабричному бабушкиному выражению, шли через старый город в подворотню на улице Тупицына, а вечером, уже затемно, она забирала меня домой.

Потом и по утрам стало тёмно.

Моя рука до сих пор помнит, как бабушкина грубая варежка из суровья сжимала мою шерстяную. Мы долго брели к заводским железнодорожным путям, не доходя до которых, между ветхими столетними домами, провалом зиял вход на территорию нашего садика.

Снег еще не выпал, мальчики продолжали играть в песочнице, да еще занимали очередь к единственным в детском садике качелькам.

В песочнице кричали, изображая совочком летательный аппарат:

– Я – «Луна-шестнадцать»!

– Неправда, «Луна-семнадцать»! А «Луна-шестнадцать» была раньше, она привезла на землю лунный грунт!

Совочек плавно опускался в спрессованный дождями песок, и теперь он уже был луноходом:

– Я – «Луноход-один»! Я – «Луноход-один!»

Мы, мальчишки, любили «приносить» с собой в детсад и распевать новые песенки. Все тут же заучивали слова, например: «По военной дороге шел петух кривоногий, а за ним – восемнадцать цыплят. Он зашел в ресторанчик, чекалдыкнул стаканчик, а цыплятам купил мармелад». Нам не запрещали петь эту песню, это же обычное дело, стаканчик-то. И, по убеждению воспитательницы и заведующей, каждому из нас, мальчиков-дошколят, всем без исключения, предстояло в недалеком будущем «чекалдыкать» стаканчик по дороге куда бы то ни было.

А еще злые, хулиганистые детсадовцы любили подбежать сзади к зазевавшемуся одиночке, прыгнуть с разбега к нему на закорки и кричать:

– Кузнец Вакула на чёрте!

Я тоже смотрел прошлой зимой фильм про кузнеца Вакулу, и мне тоже очень хотелось полетать на чёрте.

Если в песочнице находили жука или еще какую-нибудь букашку, то не убивали, а кричали:

– Чурихин! Чурихин! Иди сюда! Где Чурихин?

Мы очень уважали Чурихина, не хотели его обижать, ведь он