На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

сразу начинал плакать, если убивали или мучили насекомых. Он знал о них все-все, мог сразу сказать, кого мы поймали, чем питается этот жук и чем он полезен, а чем – вреден. И всегда с любовью брал в руки какую-нибудь противную гусеницу, относил ее туда, где, по словам Чурихина, ей будет хорошо.

– Большим ученым вырастет Чурихин, вот увидишь, – говорила бабушка и ставила мне в пример этого чернявого мальчика.

А Чурихин спустя годы отслужил в армии, женился и пошел в участковые милиционеры. «Жизнь есть жизнь» – вот и все объяснение. Она же, эта суровая тетка по имени Жизнь, и убила Сережку. Как мне потом рассказывали, Чурихина зарезали пьяные гуляки. Исподтишка пырнули ножом, когда он добром пытался их усовестить – как-никак, все свои, давным-давно знакомые.

А Левка Моисеев, с которым мы потом переходили из класса в класс, заделался страстным радиолюбителем. Помню, классе в шестом он сконструировал небольшой прибор, излучающий неслышный для уха ультразвук, – взял с собой в лес, и на два-три метра вокруг нет ни одного комара. Левка подарил этот прибор мне, потому что знал, что я – заядлый, непревзойденный грибник. А будучи немного постарше, Моисеев сделал глушилку собственной конструкции, и мы с ним потешались и замирали от страха одновременно, включая глушилку во время телевизионного выступления Брежнева: на экранах всех телевизоров в округе вместо грузного генсека возникали сплошные помехи… Как не запеленговали нас родные органы, ума не приложу. Может, потому, что их бдительная радиоантенна была аккурат напротив окон моисеевской квартиры?

Левка закончил ГВФ, работал заправщиком в аэропорту у черта на куличках, потом слесарил в Егорьевске. Он и сейчас где-то слесарит. А может, уже достиг уровня «среднего звена», начальствует над работягами. И ничуть не спился, вот ведь как бывает! Хотя, он же еврей, как выяснилось. Я как-то раз заговорил с Левкой о его давних мечтах стать изобретателем диковинных приборов, кудесником электроники; Моисеев сделал вид, что ничего не помнит.

Жорка Федотов, еще один мой детсадовский одногруппник, с самого раннего детства спал и видел только одно: концертный зал, сцена… И – он за фортепьяно! Замучил Жорка всех своих соседей игрой на этом самом фортепьяно – денно и нощно, ни свет ни заря.

– Ты бы хоть чего-нито из нашенского сыграл, Жорик, – стонали мужики. – А то всё знай одни свои симфонии… Не, ну мы понимаем, тебя батя заставляет. (Батя у Федотова, как выпьет, становился таким грозным, что все сторонились.)

Между прочим, никто Жорку не заставлял, он сам выклянчил у родителей дорогущий и громоздкий инструмент – купили в комиссионке в рассрочку, была такая услуга предусмотрена в советской торговле.

Сейчас у Федотова – свой магазинчик, в нем, в уголке для чаепитий, стоит электрическая пианола. Если очень попросить, Жорка по старой дружбе может сыграть и спеть, подражая хрипатому зэку: «Зойка… Как я хотел, так я и жил». Паршиво сыграть и паршиво спеть, между нами говоря.

Сколько я помню Федотова – а мы дружим с шестилетнего возраста, – он не пил никогда. Даже на собственных свадьбах. Память о буйном папаше надолго, вплоть до седых волос, отвратила Жорку от хмельного.

За «это дело» он принялся только в последнее время, на подходе к шестидесяти. И спивается осознанно, методично и неотвратимо. Как говорится, угадайте с одного раза: почему?

Лешка Сысоев, начиная с детского сада и «далее везде», видел радость жизни главным образом в спорте – быстрее всех бегал, до изнеможения мучил себя штангой, лыжными марафонами. Результаты выдавал – любо-дорого, но – на школьном, районном уровне. Учительница физкультуры, старая дама по прозвищу Кикимора, скорбела чуть ли не до слез, понимая, что в Егорьевске мальчика никак невозможно подготовить к серьезным стартам. Без школы мастеров не обойтись. И Лешка, здраво оценив свой «географический» жребий, поставил целью стать тренером, закончить Институт физкультуры. Но при всей своей упертости и полном отказе от таких атрибутов захолустной жизни, как пьянка-гулянка-мордобой-ментовка, Лешка не нашел в себе сил противостоять тому вяло довлеющему укладу, в котором родился и вырос. Женитьба в восемнадцать лет, армия, ребенок… Разбивался в лепешку, чтобы принести домой денег побольше. А тут и новые времена подоспели, только успевай заколачивать, ежели ты трезвенник с конским здоровьем. И Сысоев стал плотничать, строил дома из бруса и гордился, помнится, в разговоре со мной, что дома эти – «для богатых, Саня!» А я всё порывался объяснить Сысоеву, что, по-хорошему-то, он должен быть заказчиком такого дома, а не его строителем. А Лешка искренне думал, что я шучу, придуриваюсь.

Вскоре он разбился в лепешку (уже в прямом смысле), когда, обезумев от горя, мчался сквозь метель на своей недавно купленной машине – в больницу к десятилетнему сынишке. Позвонил Лешке врач, сообщил о смертельном диагнозе мальчика.

А белокурая, с алыми губками и синими глазами Анечка Фирсова? В детском саду она мне почему-то особо не запомнилась, а вот когда мы оказались в одном классе… Училась Анечка на пятерки, как и я, нас из-за этого не хотели сажать за одну парту, а мы очень-очень хотели сидеть вместе, но считалось, что отличники должны сидеть с плохими учениками, чтобы хорошо на них влиять.

Я наотрез отказывался играть в школьной самодеятельности, хотя учительница видела меня на самых главных ролях – принцев, сказочных богатырей. Но я стеснялся ужасно. А вот Анечка с удовольствием играла во всех спектаклях – то Мальвину, то принцессу, то Василису… И говорила, что хочет стать настоящей артисткой. И стала бы, конечно, – такие, как она, всегда востребованы. Но сгубила девчонку ее ранняя красота, не донесла она себя до московских начальственных кабинетов, подиумов и подмостков. Не сберегла для карьеры. Еще в седьмом-восьмом классе обрела Анечка Фирсова аппетитные формы, а дома – пьяный отчим с дружками-работягами, злобно завидующая дочери мать… Откуда мне известны эти, хм, детали? Оттуда. Аня жила в том довоенном многоквартирном доме, где у меня было сразу несколько приятелей; будучи старшеклассником и приезжая к бабушке на каникулы, я проводил в этом дворе кучу времени. Так что история Ани развивалась, можно сказать, на моих глазах.

Девочка стала бояться возвращаться домой по вечерам, затесалась в блатную компанию, пошла по рукам. Ее избили до смерти по пьяни – лет в двадцать пять, когда Анечка уже совсем опустилась и даже отдаленно не напоминала девочку Мальвину из школьного спектакля. Хотя, конечно, я узнавал ее, когда встречал возле винного магазина, куда и сам повадился захаживать время от времени. Помню, ей под конец уже не было стыдно поздороваться со мной. Встретиться со своим детством.

Эти пятеро – Левка Моисеев, Сережка Чурихин, Жорка Федотов, Лешка Сысоев и Анечка Фирсова – те из немногих моих детсадовских одногруппников, кто по какому-то странному для Егорьевска исключению, по случайной прихоти упавшего на них с неба луча («Да знаменуется на нас свет лица Твоего») имели то, чего у других не было, – свою большую детскую мечту. Они были из тех, кому посреди того общего, коллективного «пятки вместе, носки врозь!» мерещилось нечто большее. Но к моменту окончания школы все они подошли уже вполне убежденными в безвариантности своего будущего, в невозможности для них, простых егорьевских выпускников, скажем, поступить в московский вуз, чтобы дальше идти дорогой мечты. Если память меня не подводит (а вряд ли она меня подводит), никто из них даже не готовился к поступлению, не подавал документы. Не пытался.

Советский рабочий город убил мечты моих сверстников. Он, этот до воя и зубовного скрежета родной город, приучил их «не воображать». Иначе – жизнь обломает. В городе этом нельзя выставлять себя «не таким, как все», чтобы ненароком не опозориться.

Будь как все – и вовек не заимеешь сраму.

Н-да… Вот я пишу сейчас эти строки с горечью, скорбя о несбывшихся мечтах детсадовских моих со-страдальцев, а на задворках сознания шевелится, скребется мыслишка, будто мышка в простенке: «Пойми, с людьми происходит лишь то, чего не может не произойти, вернее, то, что для их участи – с точки зрения вечности – в самый что ни на есть раз, и уж как минимум – наименьшее зло. Надзирающий не ошибается!» Конечно, человек дерзновенный, бунтарского склада может силой взять то, что кажется его собственностью, его выбором, – проломиться сквозь камыши и осоку болота житейского, покалечив попутно и тех,