На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Я покорно шел в детский сад, на бессмысленные страдания, уже заранее зная о предстоящем моем позоре, и вспоминал, как мама тыкала в мою сторону карандашом, говоря жестокое слово: позор. Я хотел умереть, но так, чтобы мама и бабушка знали, от чего и почему я умер – из-за того, что они меня закутали на потеху неведомым еще для меня детсадовским мальчишкам.

– Надо его постричь, а то он за лето оброс, – сказала мама тем неприятным голосом, который означал, что меня никто спрашивать не собирается.

Значит, меня к тому же хотят и оболванить. Ну, на всякий случай: а вдруг по каким-то неведомым причинам шубки, шапки и варежек будет недостаточно для моего осмеяния? Для верности подстраховаться надо, мало ли что, не должна новая «детсадошная» жизнь казаться Сашульке медом, иначе не выйдет из него закаленного в невзгодах строителя коммунизма.

Так или примерно так я думал в тот пасмурный осенний день моего детства. Вернее, не думал, конечно, а чувствовал.

Уже потом, через годы, я понял, что такой принцип воспитания детей – «чтоб жизнь с самого раннего детства медом не казалась, иначе потом тяжко придется во взрослой действительности» – исповедовался не только моими родителями, но и другими тоже. Зря я грешил на маму и папу, с уверенностью полагая, что они – самые отъявленные истязатели, всегда принимающие решения наперекор моим мечтам. То, что слово «воспитывать» означает наказывать и мучить, представлялось тогда естественным и правильным для большинства родителей. Ах, тебе повезло и ты не родился накануне войны, как мы? Не голодаешь с младенчества, как мы? Не горбатишься с четырех лет на грядках, как горбатились мы? Что ж, придумаем для тебя другие испытания. Уж мы приду-умаем, не сомневайся! И тогда ты тоже вырастешь хорошим, как мы.

2

Тоскливые предчувствия высасывали мое утлое существо. Они томили, и не было от них спасенья. У нас среди мальчишек считалось позорным ходить в парикмахерскую. Лысых дразнили нещадно и очень обидно.

В маленькой парикмахерской, пропитанной запахом прогоркшего одеколона, было несколько мальчиков с родителями, их стригли полубоксом за сорок копеек… О полубоксе я мечтать, понятное дело, не мог: сразу видно, что эти мальчики из микрорайона, а там все форсят. Но в микрорайоне есть только один салон, где меньше чем за рубль даже маленьких не стригут, а это и по микрорайоновским меркам дорого, вот и ведут детей к нам в старый город.

Микрорайоновские по всем признакам были богаче, но не потому, что получали больше, чем жители старого города, – нет-нет, получали все одинаково. Просто микрорайоновские легче расставались с деньгами. Поэтому и жили лучше. «Молодые», – неприязненно говорили о всех микрорайоновцах состарившиеся в нужде обитатели Курлы-Мурлы. Да, получив квартиру в микрорайоне, покинув свою ветхую избу, люди освобождались от покорности своему нищенскому существованию, от жизненной установки: экономить на всем и откладывать на черный день. В квартире со всеми удобствами, да на высоком этаже, этот черный день сразу отдалялся, переставал давить на сознание. И кое у кого даже робко проклевывалась – страшно сказать, чур меня, чур! – святотатственная мысль, что деньги существуют для того, чтобы их тратить по своему собственному хотению, а не так, как это принято «у людей».

Бабушка еще летом постригла меня почти налысо, с еле заметным чубчиком, потому что это была самая дешевая стрижка, стоила она пятнадцать копеек. Но я тогда был поглощен горем разлуки с Катей, и это унижение – ходить лысым – прошло для меня как-то незаметно, тем более что было дождливо и холодно, я носил кепку или пилотку, а потом действительно, как сказала мама, быстро оброс.

Я согласен был постричься за девятнадцать копеек, «скобочкой», – это, конечно, не полубокс, но какие-никакие волосы по бокам и сзади оставляли, а не только три ворсинки на лбу. И вдруг я с ужасом услышал, как мама говорит парикмахерше:

– За пятнадцать копеек!

«За девятнадцать! За девятнадцать копеек!» – вопило во мне мое нутро, но от шока и обиды я не мог сказать ни слова. Вспомнился к тому же обман с рублем накануне… Вид у меня был просто убитый, когда я сидел в кожаном кресле и подавленно смотрел в зеркало перед собой.

– Что, мальчик, не любишь стричься? – приветливо спросила меня парикмахерша.

– Я маму не люблю! – ответил я ей. – И бабушку!

– Фу, какой злой, – удивилась парикмахерша на полном серьезе.

Мои слова заглушало радио, где шла бодренькая «Пионерская зорька», и мама с бабушкой не могли меня слышать. И надо же! Парикмахерша сочла своим долгом выдать меня.

– Знаете, что сказал ваш мальчик? – спросила она маму, когда та протянула ей пятнадцать копеек. – Что я, мол, не люблю маму и бабушку!

Мама посмотрела на меня так, словно я заболел, она всегда, когда я простужался, смотрела на меня с холодом, злостью и нелюбовью. «Опять заболел!» – ненавистно восклицала мама.

– Пошли, – сказала мама и очень больно сжала мне пальцы руки.

– Я тебя буду пороть, – сказала мама на улице. – Ты меня опозорил на весь город.

«А ты – меня! Ты уедешь, а я тут останусь опозоренный!» – кричал я мысленно, а вслух не сказал ни слова.

Бабушка тоже молчала. Я почувствовал единство с бабушкой, хоть и сказал только что, будто я ее не люблю: казалось мне, мы с ней оба, не сговариваясь, решили набраться терпения и ждать-поджидать, когда наконец уедет мама, ведь без нее нам было, в общем-то, неплохо и даже хорошо.

Я верил, что, когда мы опять будем с бабушкой вдвоем, я больше не пойду в детский сад. Я уговорю бабушку. Скажу: «Мы с тобой – как рыба с водой».

Пока мы шли, я понял из разговоров бабушки и мамы, что сразу из детского садика, поговорив с заведующей, мама пойдет на автобусную станцию и уедет на автобусе со звонким названием: «Егорьевск – Москва». Значит, пороть меня она не будет. Это хорошо. Но унылое осознание того, что мама опять сказала неправду – знала ведь, что домой к нам не вернется и пороть меня не будет! – делало тот памятный день совершенно невыносимым.

Мы свернули налево, прошли мимо старинного здания музея. Я увидел сквозь оголенные ветви деревьев, в скверике, блестящий алюминием памятник: Ленин стоит, выставив руку ладонью вверх, перед ним – крестьянин-лапотник с винтовкой и молодой матрос в бушлате и бескозырке, с маузером и пулеметными лентами поперек груди. Солдат-крестьянин смотрит в раздумье, а матрос – тот вполне осмысленно глядит, решил уж про себя, что составит вождю компанию.

В руке Ленина, как я уже это видел не раз, была пустая бутылка из-под водки. Так вот почему дядя Витя и дядя Миша говорят друг другу: «Ну что, сообразим?» Ведь мужик с винтовкой еще только соображает, пить ему с Лениным или не пить, а матрос вроде уже сообразил и согласен выпить водки, смекнул я.

Но легче мне от этого интересного открытия не стало.

Мы шли вниз по узенькой улочке, по бокам ее стояли кирпичные и деревянные старинные домики, а внизу был спуск к реке Гуслянке. Ветер дул оттуда, снизу и справа, и воняло так, как в тот день, когда мама загорелась испечь на шестке яйца в горшке, а яйца оказались тухлыми, они полопались в горшке, и по дому пошла отвратная вонь и смрадный дым, потому что лопнувшие яйца брызнули на раскаленный шесток.

– А меланжевая фабрика все так же смердит, – сказала мама недовольно.

И я понял, что в ее детстве, до войны еще и во время войны, запах от фабрики был такой же. И он всегда будет такой же. И через сто лет, и через тысячу.

И вот впереди – железнодорожный переезд. Не доходя до него, мы свернули в какую-то подворотню с двумя сгнившими столбами слева и справа. Это был вход в детский сад.

– Новенького ведут! Новенького! – услышал я захлебывающийся от предвкушения расправы крик какого-то пацаненка.

Мама и бабушка делали вид, что крик относится вовсе не к их мальчику, а так просто, ни к кому не относится. Они бросили меня возле серого, некрашеного деревянного крыльца, а сами поднялись по нему в обитый досками (видно, что бревенчатый), крытый, как у бабушки, растресканным шифером дом под названием «Детский сад №…» А вот номер-то я и забыл, но память упорно подсовывает мне число тринадцать. Да, вроде