На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Я рассказал обо всем бабушке, она хмыкнула:

– Надо же такое придумать, пархатый какой-то… Это родители научили, знамо дело, не сам же мальчик дотумкал. Ты на всякий случай держись подальше от этого Левки и особенно ему ничего про нас не говори. Мало ли что. А маму его я знаю, она медсестра в поликлинике. Хорошая. Уважительная.

А вскорости мы с Моисеевым повстречались в детском садике, в подготовительной группе, и он стал моим единственным другом среди всех тамошних дошколят.

10

– Господи помилуй! Не может быть!

Бабушка смотрела в окно и крестилась, я подскочил, завопил радостно:

– Папа приехал!

Папа ввалился грузно в нашу избу, затихшую и присмиревшую после отъезда родителей и сестренки Кати, принялся разгружать свой объемистый кожаный портфель. Копченая колбаса, копченый язык, копченая рыба. Все копченое, на радость бабушке, потому что в Егорьевске ничего копченого было не сыскать.

– Я, Оля, в командировку, на мебельную вашу фабрику, – говорил папа с непривычным каким-то теплом. – Первая моя командировка от «Лесной промышленности», и сразу – к вам!

– Это как же так? – любопытствовала бабушка.

– Да так, сам напросился.

Папа даже не выпил чаю, пошел сразу на фабрику, к директору.

А ближе к вечеру за нашим окном требовательно забибикал какой-то самосвал. Я посмотрел в окно. Из кабины выпростался папа, неловко спрыгнул на обочину, сказал что-то шоферу, и тот стал сдавать задом на тропинку перед нашим домом.

– Батюшки! Это что ж такое! – причитала бабушка.

А потом вместе с папой отворяла тяжеленные, много лет ни разу не потревоженные ворота, они раскрывались со скрежетом, и я боялся, что створка рухнет и убьет кого-то – либо папу, либо бабушку.

Самосвал с оглушительным звоном вывалил в проем нежно-розовые, пахнущие свежими спилами фигурные бруски. Целая гора посреди двора, три зимы топить можно! Это были буковые обрезки с мебельной фабрики. Папа только что договорился с директором, и тот отдал нам целую машину отходов производства – за просто так.

– Самые лучшие в мире дрова, лучше дуба, – говорил папа с важным видом – вот, мол, дескать, какой я большой человек, как меня уважает начальство егорьевское.

Самосвал газанул напоследок и уехал, папа ушел в дом, чтобы срочно, пока не забыл, переписать начисто свои каракули, сделанные во время интервью с директором фабрики. А бабушка, не на шутку тревожась, тут же начала перетаскивать буковые обрезки в сарай – охапками, да всё бегом, как обычно, уж по-другому никак нельзя. Ворота наши отворялись вовнутрь двора, закрыть их мешала высоченная буковая куча.

– Скорей-скорей, а то растощут всё за ночь, – приговаривала бабушка.

И никаких чрезмерных опасений тут не было – и впрямь растащили бы, как Бог свят.

…Два десятка лет с гаком прожила с того памятного дня в своей избе моя бабушка. Но ни единого разику не истопила она печь этими чудесными буковыми обрезками. Все берегла. «А вдруг обезножу, Сашуля, как тогда? Не смогу дрова собирать, пилить-колоть. Вот тогда и пущу в ход эти поленышки, их всего-то пол-охапки надо, чтобы дом протопить».

Не пригодилось это буковое сокровище, аккуратно уложенное в дровяном сарае.

Бабушка дотемна перетаскивала обрезки, а что не успела, то мы вместе перекидали вглубь двора, чтобы затворились ворота.

Это были толстые, мерные буковые чурки, ведь мебель на егорьевской фабрике изготавливалась цельная, массивная. «Нигде в Союзе такой больше не делают», – с гордостью говорили в народе.

И конечно же, вся эта мебель, по нашему непреложному убеждению, шла в Кремль – до самого что ни на есть распоследнего стульчика. Или не обязательно в Кремль, а вообще – большим начальникам. Короче говоря, в магазине купить ее было никак нельзя, даже не заикайся.

Мы с бабушкой вернулись в дом, она принялась хлопотать «насчет чайку». Папа уже закончил свою работу, он лежал на диване и читал газету, я видел только его голые подошвы.

Уж не знаю, с какой такой стати мне приспичило именно в тот момент задать папе давно интересовавший меня вопрос… Ведь папа знает все-все на свете, он сам мне об этом говорил, когда еще они с мамой и Катей жили вместе с нами у бабушки.

– Папа, а когда ты умрешь? – спросил я, уставясь в его желтые подошвы.

Я слышал от папы, что он не боится смерти, потому что он воевал, и я верил ему: да, мой папа вообще ничего не боится!

Папа отложил газету в сторону, молча стал смотреть в потолок. Я ждал, ждал… Он не говорил ничего. И я ушел в детскую – ковыряться в старом огромном будильнике.

Бабушка подошла ко мне, тихо взяла за руку и сказала:

– Сашуля, ты очень обидел папу. Иди проси прощения.

Я, конечно, попросил прощения, папа простил и долго объяснял, что людям нельзя задавать такие вопросы. Это их обижает. Особенно – мам и пап. И бабушек, конечно. Я надулся, но больше вопросов не задавал.

Всё он знает, просто говорить не хочет!

И я думал, что это вовсе не я папу обидел, а он меня.

На следующий день папа уехал.

11

Лето кончалось. Было слякотное, раскисшее утро, всё шло к дождю – малому или большому, – когда под окном послышалось глухое:

– Дрын-дрын-дрын-дрын! Чики-чики.

И снова, со взревом сердитым:

– Дрын-дрын-дрын!

Затем, примирительно:

– Чики-чики.

Бабушка стремглав летела к окну, будто бы и не она только что жаловалась: «Ох, старые кости мозжит, к дождю, Санёга!»

Замахала в окно, закричала:

– Иду-иду!

Я выглянул и отпрянул в испуге. Прямо под окном, на тропинке, совсем близко, стоял большой серый мотоцикл с коляской и густо чадил сизым дымом. Удушливая вонь от выхлопов, казалось, проникала сквозь ставни в избу. В рваном мареве увидел я грозно восседавшую на мотоцикле Бабу-ягу из «Василисы Прекрасной» и «Морозка», из «Кота в сапогах» и «Медных труб»… Баба-яга, в каске и брезентовой куртке, своими ухватистыми пальцами упирается в руль, привстает и газует устрашающе.[19]

Но бабушка совсем не боится этой Бабы-яги, я видел в окно, как она поспешно подошла и о чем-то говорила с ней, отгоняя ладонью смрад.

Выскочил из дому и я.

– Дядя Вася! – вырвалось у меня, когда я подбежал вплотную к седоку.

Как же смешно он смотрелся вблизи – седые кустики бровей торчат из-под каски, изрезанное глубокими морщинами медальное лицо сердито смеется, огромные ноздри нависают над небритой губой…

– Давай в люльку, Саня! – командует дядя Вася едким, как дым от мотоцикла, баском. – Поехали в лес за черникой!

– Далеко? – спрашиваю с надеждой.

– Далеко, отсюда не видать! – отвечает своей очередной прибауткой дядя Вася.

Я смотрю на бабушку, она растеряна, застигнута врасплох. Всё отмахивается от мотоциклетного дыма, всё заходит то с одной стороны, то с другой…

– Чего ты меня обнюхиваешь, а? – стыдит ее дядя Вася. – Трезвый я, не пимши! Давай бидон свой неси!

– Да как же, Вася, вот так прямо! Хоть чайку бы выпил!

Оба надсадно кричат, потому что мотоцикл не умолкает, и я хорошо знаю, почему: всякий раз его заводить – морока, дядя Миша, к примеру, всегда ругается матом, когда залезает на свой мотоцикл, вот потому-то и не глушит дядя Вася мотор – чтоб не ругаться матом.

– Чай – не водка, зря не пьют, – визгливо басит дядя Вася.

Я бегу обувать резиновые сапоги, набрасывать курточку с капюшоном, пока бабушка не успела очухаться от дяди-Васиного наезда (с тех пор при слове «наезд» я всякий раз вспоминаю ту сценку под окном у бабушки).

Я уже не раз бывал в лесу вместе с бабушкой, папой, мамой и Катей – высоченный еловый и сосновый бор начинался сразу за городом, на Жуковой горе. Мы собирали там землянику, но ее было очень мало, и мама говорила, что «весь лес вытоптан табунами».

Бабушка выносит из чулана в корзинке аж два больших бидона, обливной да алюминиевый, а про корзинку говорит: «Может, грибов заодно нарвешь, Санёга».

Я залезаю в люльку, ставлю корзинку с бидонами на колени, укрываюсь брезентом. Дядя Вася нахлобучивает на меня шлем поменьше, застегивает хлястик у моего подбородка.

Мотоцикл резво въезжает на бугор перед хозчастью, и я несусь в своей люльке вперед… Совсем близко, прямо подо мной, – шершавый асфальт дороги.